Для них, породистых и беспородных, в конце пути, стояли черные и белые «Волги», «Чайки», «ЗИМы», просторные государственные квартиры, дачи, партийные санатории, секретарши с пышными развратными губами, превосходная жратва и тихая обеспеченная старость. На обочинах предназначенных им дорог, склонялись в поклонах разнокалиберные холуи, под ноги стелились красные ковровые дорожки. И висел, над этими дорогами, очаровательный, возбуждающий похоть и аппетит запах. Запах настоящей власти.
В любой стране прекрасно быть богатым, но в этой — главное иметь «свой» народ, или «иметь» свой народ. Быть царьком — в колхозе, районе, городе, области. Если ты удачлив и готов на все — то бери выше — в республике, стране. На одной шестой части света этих царьков было, как тараканов на коммунальной кухне, и у каждого такого царька — в кармане, в ящике письменного стола, под стопкой накрахмаленных простыней в шкафу, в сейфе кабинета — лежала маленькая красная книжечка, членский билет КПСС.
В той же КПСС были миллионы тех, кого они называли «наш народ» — шахтеров, металлургов, инженеров, колхозников. И они хранили у сердца, как их и учили, заветный партбилет. Но его наличие, для получения власти было необходимым, но не достаточным условием.
Именно они, простые коммунисты, составляли платформу, на которой возлегал коммунистический монстр. Их взносы, их рабский труд — кровью текли в его жилах. Они были компостом, на котором всходили ростки коммунистической аристократии. Остальные жители счастливой страны не годились даже на компост.
Это было гениальным методом подчинения — без членства в самой великой на свете партии, никто не мог занять руководящий пост, а, заняв его, уже с билетом в кармане, был подконтролен ближайшему «царьку», и всем, кто стоял над ним. Принцип демократического централизма действовал безотказно.
Коммунистов не судили. Предварительно, зачастую без всякой причины (это, правда, выяснялось в последствии), столь дорогой пролетарскому сердцу, кусочек красного дерматина отбирался, и самый справедливый в мире суд приговаривал к различным срокам заключения, не коммуниста Петрова, а просто Петрова, не коммуниста Иванова, а просто Иванова. Товарищи по партии всегда разбирались в его вражеской сути раньше, чем следственные органы.
Для вступления в передовой отряд рабочего класса требовали рекомендаций от двух других членов ленинской гвардии, чтобы было с кого спросить в случае чего, и установили негласные квоты — по социальному и национальному признаку. На четырех рабочих — один представитель «гнилой» интеллигенции, евреев — как можно меньше, но без дискриминации, в каждой ячейке нужен «свой еврей». Вопрос о цыганах на повестке дня не стоял, а малые народы Севера — те, просто гордо спивались под неусыпной заботой партийных организаций оленеводческих колхозов.
Искусство: живопись, музыка, кино и театр — должны были быть и были партийными. Телевидение и газеты — рупором партии. Страна неуклюже ворочалась под кумачовой коростой. Бездетный уродец-головастик, друг детей, создатель общества чистых тарелок — стал общим дедушкой Лениным. Фискал Павлик Морозов — пионером-героем. Черное — стало белым, белое — черным. Это было царство абсурда — мечта Кафки, но в этом царстве жили более четверти миллиарда живых людей, наделенных человеческими качествами, душой, да и просто совестью, наконец.
Они хотели жить, любить, рожать детей, как все существа, наделенные и не наделённые разумом, на этой планете.
Но еще, некоторые из них, хотели власти…
Из их рядов и приходили новые творцы абсурда, творили новые подлости и безумства, создавая условный, вывернутый наизнанку рай для себя, в отдельно взятой стране.
Костя перешел на работу в райком партии, инструктором по идеологической и общественной работе, одновременно с уходом Дианы на преддипломную практику и дипломирование.
Его новая начальница, первый секретарь райкома КПСС, дама без возраста, с лицом идола с острова Пасхи, приняла Краснова благосклонно, пожелала успехов на новом поприще, и Костя оказался в тесном кабинетике на первом этаже кирпичной коробки.
Сразу после его ухода из Университета, прямо во время фестиваля городских команд, разогнали КВН. Причем не только в его «альма матер», а во всех ВУЗах города. Краснов посетил тризну, устроенную его бывшими подопечными, и с трудом удержался от желания напиться до полусмерти. Он хорошо знал о полученной на местах перед смертью Андропова, инструкции по ужесточению идеологической работы, и, в душе, был рад, что у ребят не будет возможности наговорить лишнего. Генсек умер, но инструкция еще действовала. Он много работал, и единственной его отдушиной, человеком, наедине с которым он становился самим собой, была Диана. Они еще не стали любовниками, Краснов сам не понимал — почему, но их общение, лицом к лицу, по телефону — не имело значения — как, было наркотиком для них обоих.
Забылись неудачные первые встречи. Она, нет, они оба стали другими, приспособились друг к другу, отказавшись от амбиций и манерностей. Они сняли маски, и все оказалось гораздо проще и лучше, чем предполагалось.
Вначале, он думал, что это просто влечение. Его просто тянуло к этой маленькой ломаке, тянуло впиться в нее, зажать ей рот поцелуем, почувствовать ее дрожь, взять ее грубо и властно, как победитель на улицах покоренного города берет вражескую жену — как законную добычу.
Наверное, это как-то отразилось на его лице, в тот, первый вечер. Костя видел испуг, на мгновение появившийся в ее глазах, и загнал эту мысль в самый дальний угол своего сознания. Внезапная ярость Дианы рассмешила и удивила его — видимых причин для вспышки он не давал, а ее уход, почему-то, очень огорчил, и он решил встретиться с ней еще раз. Просто, чтобы разобраться, чем она привлекла его в первый момент.
То же волнение он почувствовал и во второй раз. И в третий. Это было вне его понимания — ведь он так он гордился своей способностью владеть эмоциями. Но это было прекрасно, потому, что он никогда до того не чувствовал ничего подобного.
Да, она не глупа, образованна, хороша собой, не испорчена окружением. Наивна, как ребенок во многих вопросах, избалована и совершенно не приспособлена к жизни, но какое это все имеет значение, если она — это она? Его привлекало не внешнее, а что-то другое, что было невидимо под оболочкой, и он боялся нарушить возникший между ними хрупкий мостик, избегал близости тел и вел себя, как престарелая девственница, оказавшаяся в одной казарме со спящими солдатами.
Факт остается фактом — он хотел ее и боялся, что потеряет это восхитительное чувство тревоги и нежности, испытываемое им, и то, тщательно скрываемое, жгучее желание обладать. Страх перед потерей одолевал основной инстинкт мужчины.
Он понял, что может быть нерешительным, а это было очень серьезно — по сию пору он и не догадывался о таком своем качестве. Но долго подобное положение вещей сохраняться не могло. Они не были друзьями будучи ими, они вели себя, как любовники — хотя ими не были. И, значит, все уже решено за них. Кем? Этого Костя не знал. Богом? Судьбой? Решал, в данном случае, не он. Но он был согласен с этим решением.