Он ждал ее недалеко от школы, где она проходила практику. Улицы были покрыты грязным снегом, который громоздился сугробами по краям тротуаров. На проезжей части, автомобили превратили его в коричневую, густую жижу и вечерний морозец прихватывал ее сверху блестящей ледяной корочкой. Было ветрено. Прохожие кутались в воротники, прикрывали шарфами покрасневшие носы, и, невольно, ускоряли шаг, спеша попасть домой.
Свет фонарей казался мутным, болезненно желтым. По бульвару проносились переполненные трамваи, оставляя за собой хвосты белой снежной пыли.
— А вот и я? Ты замерз или еще не успел? Привет!
Она походила на школьницу, со своим портфелем-папкой, пуховым платком на волосах, и снежинками — на челке и ресницах.
— Еще не успел. Я жду только пять минут. Привет, Ди! Как успехи?
Они перешли через дорогу, и вышли на бульвар.
— Какие успехи? По-моему, для учительской работы я не гожусь. Во-первых, они меня, как учителя, не воспринимают…
— Я их понимаю.
— Перестань говорить пошлости.
— Это не пошлости, а чистая правда. Ну, кто может тебя воспринимать, как учителя? Тебе на вид не больше шестнадцати…
— Сколько, сколько?
— Вру. Лет четырнадцать…
— Ах ты старый, лживый негодяй.
— Согласен. Старый. Но правдивый. Я бы и сам только и делал бы, что пялился на твои ноги во время урока.
— Ты что, пялился на ноги учительниц?
— Никогда. Только на ноги практиканток. Лет с двенадцати, если точно помню… А твоим архаровцам — пятнадцать. Могу представить себе, о чем они думают.
— Значит, сам об этом думал?
— Хм. Теперь я понимаю, что им надо было носить юбки подлиннее, тогда у меня было бы меньше пробелов в образовании. Впрочем, если рассматривать это, как педагогический прием для удержания внимания аудитории…
Они оба рассмеялись.
— Нет, правда, Костя, я так не могу. Они на меня смотрят во все глаза, ничего не соображают и совершенно ничего не знают. Девятый, десятый класс не могут сказать, как их зовут по-английски, двух слов не свяжут. А спортсмены из спецкласса? Жуть! Длинные, как дядя Степа. Я одному говорю:
— Встаньте, пожалуйста, когда я называю вашу фамилию.
А он мне басом:
— Диана Сергеевна, может лучше не надо.
— Надо, — говорю, — так принято.
Ну, он и встал. У меня чуть шея не сломалась.
— Лучше — сядьте.
Класс смеется — я ему по пуп. А он опять басом:
— Я же говорил — не надо.
И никто — ни слова по-английски.
— Не удивляюсь. Им это ни к чему.
— Когда сообразят, что им это нужно, будет поздно.
— Я думаю, что если и сообразят, то немногие. Так что, не переживай, Ди. Я тоже в школе особо языком не интересовался, а потом сам корячился и выучил, как видишь.
— То-то у тебя произношение, как у безграмотного индуса.
— Протест.
— Не принимается. Ты говоришь, как варвар.
— Я рад, что, вообще, говорю. Кстати, мисс, хочу вам напомнить, что я простой парень из маленького провинциального городка и обязан изъясняться на ломаном украинском, ломаном русском и на совершенном русском матерном. Остальное — сверх программы.
— Ладно. Не задирай нос. Я и так знаю, что ты отдаленный потомок Ломоносова.
Они дошли до площади. Ветер усиливался. Она тесно прижалась к нему, крепко ухватившись за локоть.
— Костя, я замерзаю.
— Ты женщина южная, нежная…
— Знаю. Поэтому южная женщина сейчас упадет замертво.
— Не успеет. Сейчас что-нибудь придумаем. Так, сворачиваем влево и быстренько-быстренько… Мадам, я приглашаю вас к себе. Партия и комсомол выделили мне двухкомнатную квартиру еще год назад, за особые заслуги, разумеется…
— Ты приглашаешь меня в гости? Вот уж не думала, что дождусь…
— Так ты, оказывается, ждала? Кстати, у тебя я тоже в гостях ни разу не был, так что квиты. Зато мы были во всех кафе в городе.
— Неужели во всех? — рассмеялась она.
— Ну, почти. Может быть, на окраинах осталась парочка, куда нас не заносило…
— Значит, если бы эти кафешки были не на окраине, ты бы меня и не пригласил…
— Мадам!? — возмутился Краснов.
— Пока еще — мадемуазель.
— Не купить ли нам бутылочку шампанского?..
— Скажу честно, хоть может даме это не к лицу, но я окоченела, как лесоруб, и хочу кофе с коньяком. Или просто коньяк, а потом горячий кофе. Нет, можно так, сначала горячий кофе, потом коньяк с лимоном, потом опять кофе…
— Но с коньяком, потом коньяк без кофе, — продолжал он со смехом, — полчасика по такой программе и ты точно будешь, как лесоруб, только, как пьяный лесоруб.
— Это лучше, — сказала Диана, прикрывая нос варежкой, — господи, я чувствую себя, как кусок мяса в испарителе. Ну, скоро мы придем?
Они вышли на Набережную, и ветер дунул с новой силой. Невольно, они перешли на бег, и влетели в подъезд Костиного дома, как пуля.
— Вызывай быстрее лифт, — попросила Диана, — шампанского он хотел. — Ты, Краснов, морозоустойчивый. Тебя на БАМ надо отправить.
— Лучше не надо. — Он распахнул перед ней дверь старого лифта, стены которого были исцарапаны и покрыты такой росписью, что аборигены пустыни Наска при взгляде на них покраснели бы от стыда.
— На надписи не смотреть, — предупредил он.
Для того чтобы не смотреть, надо было закрыть глаза. Но лучше было бы и не дышать. Судя по запаху, в этом лифте справили нужду все собаки, кошки и дети, обитавшие в ближайших двух кварталах.
— Пардон, мадемуазель. — Сказал Костя. — Придется потерпеть. Пешком тоже проблематично — восьмой этаж. И на лестнице тоже можно вступить в подарок.
— М-да. — сказала Диана, прикрывая нос, — Сильное первое впечатление. Ты знаешь, мне начинает нравиться идея с кафе на окраине.
Лифт лязгнул и остановился.
Костя занимал маленькую двухкомнатную квартиру, с крошечной кухней и неожиданно большой прихожей. Достоинств в ней было больше, чем недостатков, во всяком случае, для Краснова, впервые в жизни получившего собственный угол. После десятка лет жизни в общежитиях — это было просто раем. Квартира попала в фонды горкома после того, как ее покинула тихая еврейская семья, выехавшая на постоянное место жительства в США. Были они, наверное, из числа бедных эмигрантов, а может, сидели «в отказе» пару лет. Некогда опрятная, чистая квартира была запущена. Чувствовалось, что у отъезжавших просто до всего не доходили руки.
Получив ордер, Краснов содрал со стен обои, размыл потолки (оставил в целости только кафель в туалете, в ванной и еще на одной стене в кухне), приволок циклевочную машину и добела отчистил паркет. Через неделю — квартиру было не узнать. Но вопрос с мебелью оставался открытым. Особых сбережений у Кости не было. Он ежемесячно отправлял тридцать пять рублей матери, а на его зарплату особо шиковать было невозможно. Рассчитав, что его финансов на обстановку не хватает, Краснов решил действовать поэтапно. За семьсот шестьдесят четыре рубля, в рассрочку и по знакомству, была куплена чешская гостиная. За шестнадцать с мелочью миниатюрный, как японка, кухонный столик и четыре табуретки. За девять рублей в комиссионке найден вполне приличный кухонный шкафчик для посуды. Пустые кастрюли Костя держал в духовке, так как печь не умел.
Таким образом, одна комната была обставлена полностью, на кухне уже с трудом можно было повернуться после покупки холодильника, а вторая комната была пустой, только в углу Костя держал списанный сейф, в котором хранил книги, перешедшие в наследство от старика Розенберга. По вполне понятным причинам им не было места на книжных полках.
Кроме мебели и книг, были в комнате телевизор и радиоприемник ВЭФ. За стеклами в книжном шкафу стояли старые семейные фотографии. Окно и балконная дверь были занавешены дешевым тюлем, а на кухне — неожиданно яркими ситцевыми шторками («Наверное, мать прислала», — подумала Диана). В мойке, как ни странно, не было грязной посуды. Даже чайник выглядел вполне достойно. Такой приличный эмалированный чайник, даже не очень закопчённый.
— Скажи честно, ты готовился?
— В каком смысле? — спросил Костя.
— К моему приходу. Ну, убирал, мыл, начищал?
— Ди, — сказал он. — Я, конечно, готовился, но ты забываешь, что с детства я жил в общежитии. Вернее, с ранней юности. Это привычка.