«Тут что-то у вас новое: война — часть жизни? — подумала Вера. — Помнится, вы другое говорили».
— Если хочешь, я даже завидую тебе, Верочка.
— Не смейтесь надо мной, Панна Михайловна. С вашим умом, с вашей красотой — и завидовать мне?
— А женщины всегда завидуют друг другу. Я завидую твоей молодости, смелости, душевной чистоте, твоему счастью.
— Может, я и счастливая, но…
— Без всяких «но»!
— Я хотела сказать, что ведь и вы тоже влюблены. — Вера опять украдкой проследила, как докторша вспыхнула, и уж смелее продолжала: — Но у вас любовь какая-то другая, мудрая, что ли, а у меня безотчетная — будь что будет.
— Первая любовь всегда такая. Ты любила кого-нибудь до Зарицкого?
— В школе увлекалась учителем по географии. Смешно, правда?
— Нисколько. В школе все мы увлекались: девчата — учителями, мальчишки — учительницами. Но те наши страсти-мордасти кончались на выпускных балах.
— А знаете, Панна Михайловна, говорят, что первая любовь никогда не сбывается, что обязательно должно что-то случиться…
— Полно! Не фантазируй, право. Если и говорят так, то под старость лет, когда и поздние неудачи в жизни относят на счет далекой молодости. Но мы с тобой условимся, раз такое дело, что Зарицкий — твоя вторая и настоящая любовь, а первая — учитель географии.
— Вы все шутите, Панна Михайловна. Попробуй я заговорить с Константином о том географе, и он сейчас же надуется, станет ревновать. Скажите, а вы сами, как смотрите на ревность?
— На ревность? Положительно.
— Однако к прошлому нельзя ревновать, правда?
— Разумеется. Только ревность все-таки непослушна: возьмет да и оглянется назад. Что ты с ней поделаешь?
— Я-то не ревнивая.
Панна рассеянно улыбнулась. Милая болтовня Веры сначала настроила ее на мажорный лад, но потом она вспомнила о своей собственной молодости и уже поддерживала разговор с некоторым усилием над собой.
В дверь постучали.
— Пожалуйста, ответила Панна.
— Да здесь целое женское общество! — Строев шумно поздоровался, безо всякого приглашения снял шинель, присел к столу и положил руки на стол, точно председатель какого-нибудь собрания.
Вера осторожно переводила взгляд то на Чеканову, то на него, сравнивая их. От нее ничто не ускользнуло: ни забавная растерянность Панны Михайловны, которая сразу просияла и чуть было не подалась навстречу ему, но вовремя остановилась, ни его свободная, председательская поза.
— Виноват, вижу, помешал я вам, — сказал Строев.
— Нет, что вы? Мы успели вдоволь наговориться. — Вера поднялась. — Мне пора идти.
Они начали было уговаривать ее посидеть еще немного, но она вежливо отказалась, ловко придумав срочную работу в штабе.
— Я провожу тебя, Верочка, — сказала Панна, накинув шинель на плечи. (Надо же дать девочке кое-какие советы.)
Когда она вернулась в комнату, Иван Григорьевич по-прежнему сидел за столом: он даже не оглянулся на скрип двери, занятый своими мыслями. Она поинтересовалась:
— Как ваша больная рука?
— Пустяки! На солдатах да на собаках все быстро заживает.
— Когда вы приехали?
— Сегодня. — И он порывисто встал, бесцеремонно обнял ее, как в тот раз на берегу Моравы.
Она не отвела лица, но, защищаясь от его близкого взгляда, не могла не опустить глаза. Он медленно поцеловал ее в разомкнутые губы и в темные шторки густых ресниц. Коротко, упруго оттолкнувшись, она отошла к окну, подумав: «Вера права, я совсем теряю голову». И чтобы полностью овладеть собой, она спросила его:
— Довольны вы своей поездкой, Иван Григорьевич?
— Не знаю, с чего и начать.
— Начните по порядку, как ехали, как приехали. Это интересно.
— Садись поближе.
— Я постою.
Она стояла у окна, за которым льдисто синел венгерский вечер, и сбоку, искоса смотрела на него. А он лишь мельком взглядывал в ее сторону, словно желая убедиться, слушает ли она. Панна не смела задавать ему никаких вопросов, зная, что он не любит перескакивать «с пятое на десятое», и терпеливо следила за неспешным его рассказом, хотя в нем были и необязательные, общие места. Все-таки мужчины многословны. Женщине достаточно несколько штрихов — и картина готова, а мужчина будет без конца тянуть свою логическую нить, стараясь ничего не пропустить. Странно, раньше Иван Григорьевич умел рассказывать. Панна и не догадывалась, что он обескуражен тем, что она снова оттолкнула его, как тогда на Мораве. Трудная это любовь в немолодые годы: то и дело видишь себя со стороны, то и дело ловишь себя на том, какой же ты банальный, товарищ ухажер. (Молодость такого за собой не знает, потому-то все проще в молодости.)