Панна вставала, ходила возле его кровати, от дерева к дереву. Бой отдалился уже настолько, что лишь одни «ИЛы» в стороне, над Дунаем, напоминали о том, что где-то на окраинах Вены все еще идет, продолжается война. И вообще вся жизнь Панны отдалилась неимоверно, и само время распалось на части. Был момент, когда она поверила в чудо, когда прошлое и будущее опять соединились, но тут Иван Григорьевич позвал ее совершенно незнакомым, чужим голосом, и она тоже, как и он, вернулась к этой жестокой яви, от которой нельзя было никуда уйти.
— Как думаешь, я одолею смерть?.. — отчетливо, внятно спросил он.
— Да, разумеется, разумеется!
— Ты веришь?
— Верю, милый, верю.
О, святая ложь исцелителя… Панна отвернулась, чтобы вытереть слезы, и присела у его изголовья.
— Не плачь.
— Что ты, Ваня, я не плачу.
— Верно? Мне показалось.
— Да-да, конечно, показалось.
— Не надо плакать…
Он крепко стиснул зубы, отчего бугристо проступили желваки на его щеках. Он с большим усилием превозмог волнение и заговорил не спеша, раздельно, — между прерывистыми вздохами:
— Живи полной жизнью. Только не забывай меня. Ты знаешь, у меня никого не остается. Только ты. Одна ты… Как хорошо, что мы встретились. Ты не жалей, что мы встретились…
— Полно. Ну о чем ты говоришь, Ваня?
— Постой, не перебивай.
— Ну-ну, не стану, не стану.
— Я отвоевал свое. Я прожил не много, но и не мало. Средне. Мои друзья давно сложили головы. Кто на Хасане. Кто на Халхин-Голе. Кто на Карельском перешейке. А кто неизвестно где. Мне повезло. Я прошел войну. И вот умираю… Постой, постой. Я знаю, что умираю. Да и ты знаешь… Я жил открыто. Делал все, что мог. И тебя любил открыто, всей душой… — Он помолчал, чтобы собраться с силами, и опять вся его боль соединилась, затвердела в бугристых желваках. — Судьба послала тебя поздно, слишком поздно, — уже скороговоркой продолжал он после трудной паузы. — Но последние месяцы стоят всей жизни. А если бы мы встретились пораньше… Напиши Федору Ивановичу. Сама напиши…
И очередной накат бреда помешал ему досказать, о чем и как следует написать Толбухину. И снова отрывочные слова и фразы, та особенная логика гаснущего сознания, которая по-своему тоже избирательна: наспех, но живо рисует она те картины прошлого, что всегда хранятся в запасниках человеческой памяти. Он бредил сейчас далеким детством, когда пас овец в горах, где ребята разводили костры на проталинах, ели печеную картошку, тайно от взрослых понемногу привыкали курить и домой возвращались с охапками тюльпанов, чтобы этим своим даром отвести все подозрения родителей…
После полудня в медсанбат приехал командир дивизии и начальник политотдела. Но Строев не приходил в сознание, а у них не было времени ждать: начинались бои на подступах к Флоридсдорфу. Генерал Бойченко низко склонил голову перед умирающим полковником.
— Прости, Иван, если я в чем был виноват. Прощай, мой боевой товарищ, друг…
Потом молча простился Лецис. Он трижды, по-солдатски поцеловал Строева и отошел, не поднимая головы.
Панна стояла, привалившись к дереву, глотая слезы. Ян Августович так же молча взял ее за локоть, легонько сжал, и тут она увидела, как старый комиссар, водивший на Колчака, Деникина и Врангеля знаменитых латышских стрелков, горько и тяжко плачет, не стыдясь ни врачей, ни сестер.