— Он не любил шума вокруг себя…
Верно. Скромность Яна Августовича удивляла нас… Он прошел три войны — империалистическую, гражданскую, Отечественную. Дрался на П у л е м е т н о й г о р к е под Ригой в шестнадцатом. Побывал на всех фронтах в восемнадцатом, девятнадцатом, двадцатом. И с нами отшагал еще три с половиной года. Красный латышский стрелок. Чоновец. Чекист. Политработник. Это он принимал нас с Михаилом в партию с трехмесячным кандидатским стажем: одного — на Кубани, другого — на Днепре. Это он сам вручал нам партийные билеты. Великан, богатырского сложения человек. Но, видно, время не щадит и великанов.
— Он шел по улице и вдруг упал и умер от инфаркта, — сказал Михаил.
А отчего же еще падают в мирное время бывалые, солдаты? Конечно, от прицельного огня инфаркта…
— Ну, а что наш генерал, жив, здоров? — спросил я.
— Не знаю. Потерял его из виду.
И опять мы помолчали, мысленно пропуская мимо себя далекие картины, в центре которых был наш комдив, человек крутого нрава, цепкий выдвиженец из комбатов, тщеславный, вспыльчивый, иной раз и несправедливый. Только двое во всей дивизии имели бесспорное влияние на него: подполковник Лецис и полковник Строев. С первым он вообще всегда советовался, как со старым коммунистом; у второго учился воевать, «думать в масштабе крупных соединений». Да если бы не эти двое, обычно стоявшие в тени, вряд ли бы он и выдвинулся в генералы, хотя Строев называл его самородком, военной косточкой. Недаром как-то вскоре после гибели Ивана Григорьевича, комдив сказал под настроение при всех, даже при нас, старшинах: «Теперь, в конце войны, в каждой дивизии есть свой генерал, а полковник Строев был один на весь корпус, может, на всю армию». Мы оценили такое его признание.
— Наверное, он в отставке, — сказал я.
— Ему ведь тоже идет седьмой десяток.
Подумать только — седьмой десяток! А когда-то он был чуть ли не самым молодым среди генералов Третьего Украинского фронта. Во всяком случае, в ряду командиров стрелковых дивизий таких, кажется, и не было. Вот какая она широкая гряда послевоенного времени, если и Бойченко дожил до отставки.
А впрочем, каждый из нас теперь старше самого Толбухина. И это старшинство над мертвыми, что ушли так рано, полными сил, обязывает живых, ни на кого не жалуясь, до конца нести сдвоенный груз.
— Что пишет тебе наш Мамедов? — спросил Михаил.
— А мы встречались недавно.
— И не черкнул ни слова? Хорош друг! Как он там на Кавказе?
— Все воюет.
— То есть?
— Он же теперь милицейский генерал.
— Об этом я прочел в «Известиях».
— Помнишь, мы окрестили Бахыша азербайджанцем н о м е р о д и н за его редкую храбрость. Таким он и остался. Не раз бывал в перестрелке с бандитами. Я его спрашиваю: «Зачем тебе, боевому офицеру, командиру полка, эта работенка? И сколько ты можешь испытывать свое счастье?» Улыбается, как прежде, белозубой симпатичнейшей улыбкой. Все тот же, тот. Прожил я у него целую неделю, закормил он меня шашлыками, запоил сухим вином и гранатовым соком. Вдоволь наговорились мы под вековыми чинарами. А потом проводил он меня на «Волге», с шиком, через перевал в Армению. Все жалел, что тороплюсь.
— Бахыш, Бахыш… Я о нем частенько думаю.
— Взял бы да и написал ему. Он был бы рад.
— Все откладываю напоследок.
— На какой такой п о с л е д о к?
— Мы, русские, немного странные люди: все довольствуемся тем, что живет где-то верный, добрый человек — ну и хорошо, ну и ладно. Я и генералу Шкодуновичу все собирался написать…
— Но с Бахышем ты воевал в одном полку.
— Да, он был начальником штаба, я — помощником. Спали в одной землянке, ели из одного котелка. А потом как-то разошлись. Он принял полк на Южном Буге, на плацдарме, когда убили Бондаря, а я так и остался на побегушках в штабе, правда, уже дивизионном.
— Погоревали мы с ним и о Бондаре. И знаешь, чем тронул меня до слез Бахыш? Встал за обедом и прочитал на память мои стихи, посвященные Бондарю, что были напечатаны тогда в д и в и з и о н к е:
— Я уже и забыл о них, как о ранней пробе пера, а он помнит.
— Причем тут проба пера? Ведь Бахыш принял полк из рук умирающего Ивана Бондаря. Такое не забывается.
Мы беспрерывно дымили, то и дело прикуривая друг у друга, как на фронте, позабыв о спичках. Михаил затягивался жадно, чтобы унять волнение. Я решил не вспоминать больше о мертвых и снова заговорил о живых: