Вдруг один из гэбэшников смекнул и приказал немке, чтобы она повернулась к ним задом, подняв руки вверх и положив их на верхнюю полку. «Вот оно, то самое», — воскликнул гэбэшник и показал пальцем на самую фигуристую часть жены Энгла, где на белом полотне платья черным были четко отпечатаны иностранные слова. Все пришли в ужас. Потирали руки только люди с одинаковыми лицами и в одинаковых костюмах. Читать не по-русски из них никто не умел. Поэтому, несмотря на большую задержку поезда, послали одного из них в соседнюю деревню за школьным учителем английского языка. Он пришел с огромной лупой. Молодую жену опять поставили в позу, и учитель стал исследовать иностранные слова. Изучал он недолго и вдруг разразился громким довольным смехом. Гэбэшники, недовольные, кинулись к нему: мол, что? «Да это же отпечатки мокрой газеты „Правда“, буквы наоборот, вероятно, она села…» До Москвы ехали молча. Все. И армейские офицеры, и Пол Энгл со своей женой.
Заложил, видимо, проводник, ибо он видел, как она ходила по вагону во весь рост. «Так вот скажи мне, Александр, что же все-таки эта твоя Россия?» Я отшучивался, говорил ему, что вот приедешь, увидишь новую Россию. И он действительно приехал, правда, уже со своей новой женой Холин, прекрасной китаянкой, писательницей.
Из Питера они доехали благополучно. Я в то время лежал в больнице, и, узнав об этом, они решили навестить меня. Это был уже 1991 год. Я лежал в больнице издательства «Правда». Когда они пришли ко мне, то переполох был сумасшедший. В палату ко мне их не пустили. Главный врач с недовольством сообщила мне, что ходят тут всякие… Наконец, после уговоров и переговоров, нам разрешили пообщаться в ленинской комнате. Главврач начала встречу и тут же закончила ее, сказав, что у нас есть только минута. Мы говорили в присутствии жестко поглядывающего на нас портрета Ильича. Бедный Пол, он смотрел на меня с жалостью, я же чувствовал себя униженным.
Через неделю я выписался и показал ему кое-что в Москве. Он, кажется, был доволен. Но дело так просто не кончилось. Все это время у него был жуткий конъюнктивит и слегка мучила подагра. Была теплая осень, и он ходил в твидовом пиджаке, с шарфиком. Над левым глазом развевалась наклейка для стерильности, а на ногах были простые советские кеды за четыре рубля пятнадцать копеек — для удобства. Впечатление он производил конечно же не выпускника Гарварда и директора крупнейшей писательской программы и поэтому был задержан милицией. На всякий случай. Отпустили быстро, но он воспринял это как арест. И при расставании спросил меня с печальными глазами: «Александр, что же такое Россия? Ведь я пятьдесят лет здесь не был, и почти ничего не изменилось».
Я и не успокаивал его. И ничего не объяснял. А вскоре произошел случай, после которого я вообще похоронил идею разобраться в этом вопросе.
Я читал лекцию по русской литературе в Пенсильванском университете, в Бринмар Колледже. И вот, когда я что-то сказал о русской душе и русской духовности, меня прервала студентка лет девятнадцати: «Скажите, вот вы так много и интересно рассказываете о русской душе, о русской духовности, о всемирной отзывчивости, но можете ли вы мне ответить только на один вопрос: почему при существовании всего того, о чем вы так горячо говорите, в России был возможен тридцать седьмой год? Ведь это делали русские против русских?»
Я начал что-то там лепетать о двух мировоззрениях в одном народе, что-то там еще, по сути дела, понимая, что студентка права. И я никогда не смогу ответить на вопрос, которым, вероятно, мучился не только Пол Энгл и студентка из Бринмар Колледжа, но и многие другие…
Сюжет для нового О'Генри
Почти святочная история с участием реальных героев
Мой друг Игорек в 1985 году был выброшен из Москвы. И не куда-нибудь, а в Нью-Йорк. Преступление его состояло в том, что он женился на американке. Встретились в Москве, пожили некоторое время вместе. Она уехала в Америку, где поняла, что беременна. Когда настал момент рожать, она сообщила имя отца — своего мужа и его местопребывание. Тут же в Москве Игорек был подобран органами, ему объяснили, что муж при родах американской жены должен присутствовать лично.
И вот с одним чрезвычайно пустым чемоданчиком он очутился в Манхэттене. Шесть месяцев совместной жизни показали полную бесперспективность их брака. Американка выгнала его из своего роскошного дома. Игорь любит свою дочь, навещает ее, но американская жена…
Но дело не в этом. Он остался один — без документов, без языка, без друзей, даже без «грин карт» — в Америке. Назад дороги нет, вперед — только через приключения. И пустился во все американские тяжкие — хоумлес пипл, то есть бездомные, стали для него родней; поезда, вернее, их крыши — средством передвижения, теплый канализационный люк — родным домом. Чужой английский он подобрал на улице грязным, очистил его и быстро на нем заговорил. Куда только Игорь не залетал, куда его только не бросало. Он с достоинством и благородством прошел через страдания и лишения.
Примерно через полгода его скитаний и бомжевания к нему примкнул такой же бедолага, только американец, который сказал, что слышал о нем много хорошего и что хочет разделить его судьбу до конца. «Ви а зе сейм (Мы одинаковые)», — сказал он Игорю и лег рядом с ним на тротуар Лестингтон-авеню. Работа не находилась, случайные заработки давали ребятам только одежонку в гуд вилах и похлебку в пивных ресторанах — если пьешь пиво за доллар, то ешь бесплатно сколько захочешь, но пока не засекут. В общем, вместе было пройдено столько дорог, столько испытаний, что Игорек на самом деле стал понимать, что это значит: «ви а зе сейм», и на его глаза навертывались слезы.
Наступили холода. В Айова-Сити друзья нашли дырявую палатку, разбили ее на окраине городка и поселились в ней. Голодали по нескольку дней на пару, потом что-то находили, в свободное от этого время писали письма с просьбами о работе и рассылали их по различным адресам. Ответов не было. Подступал край, жить не хотелось. И Игорь решил умереть. Его решение поддержал и друг: кончать счеты с жизнью — так вместе. Каким способом? Да очень просто! Денег оставалось на несколько батонов хлеба и несколько пачек томатного сока. Съесть хлеб, выпить сок — и терпеливо ждать смерти.
Но перед смертью Игорь решил почитать любимого Достоевского. Он взял в библиотеке несколько томов (слава богу, там и хоумлес пипл имеет доступ в библиотеки) и решил: «Буду читать Достоевского и есть хлеб, запивая соком, а когда все кончится — умру медленно и постепенно». Аналогично поступил и американец. Только он взял Достоевского на английском.
И залегли они в палатке… И начали медленно умирать посреди Среднего Запада, великолепия американской зимы и блистательных магазинов. И не потому, что в Америке жизнь плоха, а просто потому, что так выпала фишка, потому что так сложилось и дальше некуда… Когда сил уже почти не было, пришли соседские хоумлесы и сказали, что какого-то Игоря просят к телефону в библиотеке. Это был Франк Миллер, славист, который всем, чем только мог, помогал русским. Он сказал ослабевшему Игорю, чтобы тот ехал автобусом в Колорадо, в Денвер, там он договорился, что его возьмут работать официантом в русский ресторан. Деньги на билет он уже выслал. Вот так было. И Игорь был спасен. Когда он прощался со своим американским корешем, бомжевавшим с ним, то сказал ему: «Потерпи немного, я тебя найду, только не умирай…» Американец удивленно посмотрел на него и сказал: «Игорь, да мы и не умерли бы с тобой, я ждал самого критического момента. У меня же в банке лежат триста тысяч долларов».
И они расстались. Игорь сейчас в полном порядке. Он — американский гражданин. Окончил американский университет, Сейчас работает переводчиком в НАСА и уже дважды по делам службы прилетал в Москву. Я уважаю и люблю его, Игоря Савельева.
Поцелуй однажды в Америке
Я был «профессор-визитор» в одном из американских университетов Среднего Запада. Каждый раз мы занимались языком часа полтора, заканчивая потом пустой десятиминутной болтовней ни о чем. Ей было около двадцати. Синие американские глаза и тонкая шея, где коротко стриженные волосы переходили в пушок у поворота на плечи. Она вызывала трепет во мне, дрожь. Но… Я играл честно до конца роль профессора, ни разу не заговорил с ней на непозволительные темы, хотя глаза и все ее движения были так эротичны, что мне было трудно справляться с собой. Она уходила каждый раз, как бы нехотя взваливая все причиндалы на свою еще не обработанную временем фигурку, и долго маячила в коридоре, мелькая обалденными ногами.