Рашкин всё так же не отрывал глаз от лица Иззи, но на некоторое время замолчал. Услышанные признания только еще сильнее смутили ее.
– Я догадываюсь, о чем ты сейчас думаешь, – наконец продолжил художник, опуская взгляд. – Я ищу оправдание своей жестокости. Но во время приступов ярости я не контролирую свои поступки, я не принадлежу себе. Словно какое-то чудовище просыпается в моей душе, и мне остается только оплакивать то, что оно натворит. – Рашкин медленно поднялся на ноги. – Тебе лучше пойти домой. Хочешь, я вызову такси, или... может, тебе необходимо показаться врачу?
Иззи отрицательно покачала головой. Она чувствовала себя совершенно разбитой, и всё тело ныло от боли, но перенести осмотр врача и лишние вопросы ей было не по силам. Как она сумеет объяснить, что с ней произошло? Это будет так унизительно!
Рашкин сделал шаг в ее сторону, и девушка вздрогнула, но тот только поднял картину, уложил ее в рюкзак и застегнул пряжки. Когда художник приблизился еще на один шаг, она удержалась от дрожи и постаралась самостоятельно подняться с пола. Рашкин не предложил ей помощь. Он молча ждал, пока Иззи набросит пальто, потом протянул ей сумку.
– Этот... этот пейзаж, – произнесла Иззи.
– Пожалуйста, возьми его с собой. Он твой. В картине есть своеобразный шарм, надеюсь, она понравится твоей подруге.
Иззи кивнула.
– Спасибо, – сказала она, нерешительно помедлила, потом спросила: – Могу я задать вам личный вопрос?
– Конечно.
– Вам никогда не приходило в голову... обсудить с кем-то проблемы вашего характера? Может, доктор...
Она была почти уверена, что разразится следующий приступ ярости, но Рашкин только покачал головой.
– Посмотри на меня, – произнес он. – Я и внешне выгляжу как чудовище. Почему же внутри должен быть другим?
Иззи внимательно посмотрела на художника и с удивлением обнаружила, что продолжительное знакомство изменило ее первоначальное впечатление. Он больше не казался ей уродливым. Он был просто Рашкиным.
– Вовсе необязательно, – возразила она.
– Если ты действительно в этом уверена, я попробую.
– И вы примете помощь?
– Считай, что я пообещал, – кивнул Рашкин. – И спасибо тебе, Изабель.
– За что вы меня благодарите?
– За твое милосердие после всего, что я натворил.
– В таком случае, – сказала Иззи, – я буду продолжать приходить в студию.
– Не думаю, что это разумное решение. Доктор может оказаться бессилен, но даже если он поможет, нет никакой гарантии, что чудовище не будет вновь просыпаться, пока продолжается лечение.
– Если вы и впрямь намерены заняться собой, я тем более должна приходить. Я не могу позволить вам одному пройти через это.
Рашкин удивленно поднял брови.
– Ты так же благородна, как и талантлива, – сказал он.
На этот раз Иззи опустила голову, яркий румянец залил всё ее лицо.
– Я сегодня же позвоню своему врачу, – продолжал Рашкин. – Он направит меня к соответствующему специалисту. И всё же, я считаю, что мы должны расстаться хотя бы на несколько недель.
– Но...
Рашкин улыбнулся и погрозил ей пальцем:
– Ты слишком напряженно работала и заслуживаешь отдыха. Можешь вернуться после Нового года.
– С вами всё будет в порядке?
Рашкин кивнул:
– Если ты так в меня веришь, иначе и быть не может.
Следующий поступок Иззи изумил ее саму не меньше, чем Рашкина. Едва ли сознавая, что она делает, девушка шагнула вперед и поцеловала его в щеку.
– Счастливого Рождества, Винсент, – сказала она и скрылась за дверью.
В пятницу вечером в закусочной Финни было шумно и многолюдно. В воздухе плавали клубы дыма, и не только от табака. На сцене группа из четырех человек под названием «Кулаки» наигрывала попурри из ирландских мелодий, и небольшая площадка для танцев была до отказа заполнена молодыми людьми, исполнявшими некоторое подобие рила. Своеобразная интерпретация ирландского степа сопровождалась громкими одобрительными криками.
Иззи присоединилась к Кэти и Джилли, сидевшим за одним из столиков у задней стены, и некоторое время они все вместе просто слушали музыку, поскольку разговаривать в таком шуме было совершенно невозможно. Только когда музыканты удалились на перерыв, девушки смогли расслышать друг друга. Получив от официантки заказанный кувшин пива, они начали спорить о преимуществах и недостатках обучения в университете Батлера по сравнению с уроками у одного из состоявшихся художников. Иззи, единственная из всех троих, попробовавшая оба варианта, неожиданно для себя стала развивать одну из теорий Рашкина, что вызвало обвинение в пропаганде элитарности со стороны обеих ее подруг.
– В этом заключается ошибочность утверждений Рашкина, – говорила Джилли. – Никто не может оценивать искусство. Не существует никаких надежных критериев. Когда ты обращаешься к своему сердцу и не кривишь душой, ты в результате получаешь истинный шедевр. Пусть он необязательно кажется шедевром всем остальным, но в него вложено самое лучшее. Я считаю, это справедливо для любого вида творчества.
– Аминь, – заключила Кэти.
– Но без надлежащего владения техникой у тебя нет возможности даже пользоваться инструментами.
– Конечно, – согласилась Джилли. – Я говорила не об этом. Каждый может изучить технику, как и историю искусства и теорию живописи. Но нельзя научить человека должным образом применять полученные знания. Нельзя объяснить другому художнику, что именно он должен чувствовать своим сердцем и что должен выразить в своем произведении.
– Ты имеешь в виду талант, – сказала Иззи.
– Точно. Можно бесконечно развивать имеющийся талант, но научить ему нельзя.
По прошествии девяти месяцев Иззи почувствовала, что приближается в своих работах к овладению таинственным секретом Рашкина; она ощущала, как что-то словно открывается в ее душе, как будто с холста спадает пелена, и картина создается сама собой. И еще пришлось признать правоту утверждения Рашкина об особом наречии, необходимом для объяснения этого явления. Иззи пыталась поделиться новыми знаниями со своими подругами, особенно с Джилли, поскольку та тоже занималась изобразительным искусством, но в разговоре убедилась, что подруги не воспринимают лексикон, которым она овладела в процессе обучения у Рашкина. А без этого она только тщетно пыталась подыскать замену несуществующим словам.
– А если бы был способ научить страсти? – спросила Иззи. – Чтобы можно было вкладывать в произведение частицу себя?
– А разве это не есть основа настоящего искусства? – спросила Джилли.
– И для сочинительства тоже, – подхватила Кэти.
– Да, конечно, – согласилась Иззи. – Но если бы этому можно было научить?
Джилли наполнила кружки пивом из стоявшего на столе кувшина и сделала большой глоток.
– Если Рашкин так утверждает, он мошенник, – заявила она. – Допускаю, что под руководством такого прославленного художника ты можешь овладеть любыми секретами техники, но всё равно твои произведения будут созданы только благодаря тому, что ты сама чувствуешь и видишь.
«Но это не так, – хотела сказать ей Иззи. – Под руководством Рашкина я учусь вкладывать душу в свои картины, и этот процесс идет всё быстрее, и конечный результат всё больше приближается к тому, что стоит перед мысленным взором».
Но объяснить этого она не могла. Их спор в различных вариантах периодически возобновлялся на протяжении нескольких последних месяцев, но они словно говорили на разных языках, и пропасть между ними увеличивалась.
– Когда-то все люди говорили на одном языке, – однажды рассказывал ей Рашкин, поддавшись редко возникающему желанию поговорить. – Потом мы захотели не только добраться до неба, но и возомнили себя равными Богу. Недостроенная башня обрушилась, и люди перестали понимать друг друга. В тот день разделились не только наречия, но и искусства. Люди потеряли возможность общаться между собой как при помощи слов, так и при помощи произведений искусства. Первоначальный язык, доступный каждому, исчез с лица земли. В этой студии мы с тобой стремимся хотя бы отчасти возродить тот язык. Так же как отчаявшиеся люди, застигнутые бедствием в Вавилоне, мы пытаемся отыскать улетевшее эхо. Представь, чего можно было бы достичь, вспомнив то древнее наречие.