Стояла, щурилась, разглядывая незнакомого малого. И вдруг сказала лениво:
— Я знаю, что вы студент и что ваша фамилия — Костырик… А почему бы вам, собственно, не поменять фамилии?
— Недосуг, — ответил студент.
— Иди-ка лучше переоденься! — прикрикнул отец.
— Иду. Ушла.
— Мама! Если б ты только видела Фалька, — послышалось из соседней комнаты. — Нет. Ты не можешь себе представить, как это остро́!
(Кирина мама, Марья Ивановна, только тем и была озабочена, как бы ей повидать Фалька. Она с ним, понимаете ли, пивала чаи. Она имела полное разумение о том, кто такое Фальк.)
— Супу хочешь?
— Ну что ты, мама.
— А гречневой каши?
— Да нет же. Какие каши?!!
— Ты у нас вроде Кащея бессмертного. Отощала, одни мослы. Разве можно — с утра не евши?
— Мама!.. Ну как ты можешь?!! Я… Я…
Сделалось тихо.
Минут десять спустя, подколов волосы и надев розовое платье с белым воротником, Кира снова вошла в ту комнату, где колдовали отец и его помощник.
Студент был среднего роста, широк в плечах. Красивый? Пожалуй. Волосы — коротко стрижены, очень коротко, как соответствовало моде (архитекторы — свободные и перегруженные работой, развитые и ограниченные, — все, как один, — пижоны).
— Костырик! Вы уже были на выставке Фалька?
— Нет, — ответил он, не поднимая на нее глаз. — Я бывал у них на дому, у вдовы художника. Интересно, конечно… Но, говорят, на выставке он бедновато представлен…
Сева был несколько озадачен. Но продолжал старательно циклевать пол. Видно, очень любил работать.
Каждый любит то, что хорошо ему удается. Не иначе как студенту Костырику хорошо удавалась циклевка полов.
…А Кире — обратить на себя внимание любого, пусть самого упрямого человека.
Она уронила книгу.
Сева не поднял головы.
Задела стол. Лампа, стоявшая на столе, со стуком грохнулась о стул.
— Кирилл, ты рехнулся? — спросил отец.
— Я с ума сошел, — ответила Кира.
Сева не оглянулся, не сдвинулся с места. Продолжал циклевать пол.
«Он — корова!» — решила Кира, разглядывая красивое, хорошо слепленное, наклоненное к полу лицо студента. «Корова!.. Корова!..» — И вышла из комнаты.
Эх, если б Сева видел, с каким аппетитом Кира хлебала суп и уписывала гречневую кашу с поджаренным луком.
Он не видел этого… А вдруг он и гитары не слышал и грудного, неожиданно низкого голоса?
— До свиданья, Иван Иваныч. До завтра. В половине шестого, так, что ли?
О ФРЕЙДЕ И О САДИСТАХ
Из соображений практичности потолок в кухне решили окрасить масляной краской. Споткнулись на цветовом решении стен.
— Пижон! — усмехался Зиновьев. — Ведь надоест, надоест… Утомит глаз. Ладно. Ну, а что там слышно новенького, как его… ну на вашем архитектурном фронте?
— Я уже вам говорил про балконную дверь из сплошного стекла?
— Действительно. Говорил… Нет! Для нас не пойдет… Во-первых, мы — север, а не Флорида. А второе — кое-кто задастся вопросом: «А не рехнулся ли, делом, Зиновьев на заграничной почве?» — «Он и до Запада был «с приветом», не замечали?..» Эх-эх… Ну был бы ты, Костырик, хоть со второго курса!.. Мы бы не только мою квартиру — мы бы, может, всю Москву перекомпоновали на новый лад. А так — втянусь… А дальше что? Спросят: «Где твой советчик, товарищ Зиновьев?» — «Где? Очень просто. Выбыл в архитектора…» — «Ребята, а мастер Зиновьев где?» — «А вон там. На своей стремянке. Остался с похлебкой… При бороде!»
…Перед окраской кухонного потолка пол из пластика следовало тщательно застелить.
Явилась Кира, внесла газеты и мешковину.
Была она одета для этого случая следующим образом: узкая юбка, английская мужская рубаха (непрозрачный нейлон), широкая клетчатая жилетка. Жилетку Кира сшила сама. Очень свободная, она скрывала Кирину худобу и сутулость.
— Какая досада, папа, — вздыхая, сказала Кира, расстилая по полу газету… — У меня на сегодня билеты в кино на «Красную бороду», а Зойку из дома не выпускают. Домострой! У ее матери мания преследования… Ее надо отправить к Фрейду. Вчера она побила Зойку по морде… Я бы на Зойкином месте с собой покончила.
— Эко ты, дочка, дешево ценишь жизнь.
— Да. Дешево… Но я завещаю, чтобы меня кремировали, а пепел развеяли над сосновым бором. Запомнил?