Однажды ей пришла мысль: если Реджинальд любит ее, то он должен, просто обязан сам услышать, когда Нелли находится рядом с ним, песнь ее жизни. Ибо теперь она ясно понимала, что все люди в мире делятся на тех, кто поет о своей жизни, и на других — кому петь не дано. Она убеждалась в этом, глядя на своих друзей, как самых заурядных, так и наиболее одаренных или счастливых: в одних эта песнь звучала, и все в ней было правдиво, мощно, чувственно; другие жили перепевами чужого, и их юность, их приключения, их путешествия, даже их дети были всего лишь отдельными куплетами, украденными из других песен и неуклюже, кое-как собранными вместе. Доказательств тому находилось больше, чем она ожидала. Даже у Люлю имелась своя песенка, которая становилась совсем отчетливо слышна, когда она принималась выпевать ее тоненьким, прозрачным голоском; например, если мать, отхлестав ее домашним шлепанцем, потом в знак примирения дарила ей монетку:
Среди маляров-итальянцев, работавших в доме, был один со своей, настоящей песней. Подыскивая нужный колер, он набрасывал вокруг двери десятки цветных пятен-образцов и каждодневно добавлял к ним все новые и новые. Иногда он являлся на работу пьяненьким и утверждал, будто воробьи говорят с ним на своем языке… «Ты рогоносец, — щебетали они, — ты рогоносец…» И какого черта они лезут в его личную жизнь, делать им, что ли, нечего? Он переспрашивал их. Но они упрямо твердили свое: «Ты рогоносец…» И напрасно он пытался разобраться, отчего этих пичуг так интересует супружеская измена, — хоть убей, правды не доищешься. Ладно, предположим, такой-то и такой-то — рогоносец, но какое до этого дело птицам, хоть воробьям, хоть страусам, будь они неладны?! «Ты рогач, ты рогач!» — трещали воробьи, увязавшиеся за ним на улицу Месье-ле-Пренс, где он покупал краски. «Когда я был мальчишкой, воробьи в такие дела не совались… Сами-то они тоже, небось, рога носят. Кукушка, к примеру, это вам кто — птица или лошадь?» Впрочем, Эусебия его не обманывает, это он точно знает. Однажды, правда, он застал ее с помощником мясника, они заперлись в комнате вдвоем. Тогда он пересказал ей воробьиные речи. «Ну что ты болтаешь! — возразила его супруга. — Глянь, как он с тобой мило обошелся. Если бы ты и впрямь застал его за этим делом, то он бы уж тебе кровь пустил, будь спокоен; таким бешеным бугаям человека пырнуть — плевое дело». И верно, помощник мясника поздоровался с ним за руку — вежливо эдак, ничего не скажешь! — а потом стал надевать свой фартук, снятый по причине жары. Вы не поверите, до чего же тяжел бывает обыкновенный холщовый фартук… «А вообще, будь я воробьем, я бы уж точно не стал садиться на окна лачуг да подглядывать за бедняками. Ничего там красивого не увидишь. Ну, моются, ну, зубы чистят, вот и все дела. Будь я воробьем, я бы уж исхитрился подсмотреть, как наставляют рога богачам…» — «Может, ты и не рогат, — верещали воробьи, — зато уж точно глуп!» Ну, тогда он стал швырять в них камнями и они разлетелись. Глуп-то он глуп, но разогнать этих болтунов у него ума хватило.
Нелли выслушивала парня с грустной улыбкой. Все речи, все поступки простодушного маляра были отмечены неподдельной искренностью, своим «стилем» — так же, как деяния Реджинальда. Ни интеллектуальный уровень, ни разнообразие жизненных коллизий не играли никакой роли в этом разделении человечества на два лагеря — подлинный и фальшивый, и вот в настоящий-то ей, Нелли, вход был заказан. Хотя там, вполне вероятно, обретался даже смазливый помощник мясника с его незамысловатой песенкой, который бережно, стараясь не помять, расстилал на кресле рядом с кроватью свой забрызганный кровью фартук.