«Вот они каковы — те, что дарят вам квадратные бриллианты!» — заключал злорадный голос. Отец и впрямь подарил жене квадратный бриллиант на день рождения. Когда та увидела футляр, раскрыла его и спросила, что это такое, он машинально протянул свое любимое «Chi lo sa?!» и тут же захлебнулся судорожным кашлем, от которого заходил вверх-вниз его торчащий кадык…
И вот какова была женщина, вышедшая некогда замуж за скромного депутатика с бородкой и грязными ногтями; от него дурно пахло, он носил цветные брюки и черные пиджаки, но в ту пору она обожала его, хотя он каждый день рассказывал ей анекдот про скромниц из Марси, в сравнении с которым история охрипшего господина звучала прямо-таки скандинавской сагой.
Нелли было семнадцать лет, когда семья отперла сейф отца в поисках его последней воли и распоряжений о похоронах; она же первая и прочла знаменитый ультиматум. Некоторые пункты были подчеркнуты красным и рядом стоял вопросительный знак: эти условия он или не понял или счел слишком несправедливыми, например, приказ о корявом ногте среднего пальца, о торчащих из ушей волосках, о собаке, а также запрещение пользоваться русским одеколоном (лучше уж просто йодоформ!) и замена его на обыкновенную туалетную воду… В открытую дверь кабинета Нелли видела отца, смирно лежащего на своем диване, с руками сложенными на груди; некрасивый корявый ноготь, на котором плясали отблески свечей, действительно бросался в глаза. Но в остальном он достиг наконец того состояния, когда мог нравиться матери. Недвижно застывший кадык. Никаких старых зубочисток и крошек. Едва заметный запах фенола. Сомкнутый рот, который никогда уже не произнесет: «Если хочешь, дорогая…» Никакого платочка в верхнем кармане. Вот почему жена и поцеловала его. Она простерла свое великодушие до того, что не выгнала собаку, скулившую в соседней комнате и так обожавшую хозяина со всеми его запрещенными жестами. Наверное, именно в тот день Нелли и начала формироваться как сознательная личность.
Впрочем, осознание происшедшего научило ее только одному, но крайне важному правилу: ни при каких обстоятельствах не вступать в конфликт с человечеством. Сначала, желая отомстить за отца, она начала пристально следить за матерью. Глаз у нее был острый и критический, это она унаследовала от той же матери. В течение двух недель она записывала за ней все мелкие странности, все недостатки и в результате составила новый перечень запретов, которые собиралась напечатать на машинке и без подписи, анонимно послать матери. Но вскоре она потеряла интерес к этой затее. Со временем материнские изъяны обернулись для Нелли единственным оправданием любви к ней. Ее страсть к кружевам (не спать больше на кружевных наволочках!), к полосканию для рта «Вальская вода» (не пользоваться больше «Вальской водой»!), к глазным каплям, которые та изводила целыми бутылями — якобы от конъюнктивита, а на самом деле для расширения зрачков, — все это призвано было служить материалом именно для тех воспоминаний, которые, в случае смерти матери, сильнее прочих тронули бы сердце Нелли.
И она порвала свой меморандум… Но для себя твердо решила не подавать окружающим ни малейшего повода к симпатиям или антипатиям. Ни одна деталь туалета Нелли не позволяла людям возненавидеть или слишком пылко полюбить ее, ни одна не допускала фамильярности. Она выработала такую манеру краситься, сморкаться, чихать, носить чулки, говорить и писать, — словом, оделась в такую нейтральную оболочку, которая ни в коей мере не удивляла и не раздражала кого бы то ни было. Она изменила свой слишком крупный, «школьный» почерк, чтобы не вызывать снисходительной усмешки почтальона или читателей ее писем. И так она усовершенствовала все без исключения «чешуйки» своей многослойной оболочки… Она была неуязвима всегда и во всем. Даже со смытым макияжем, даже в чулках с подвязками… Даже совсем обнаженная. Ее ногти, ее волосы отличались некоей усредненной безупречностью, которая гасила всякий интерес, всякую привязанность к их обладательнице. И мало-помалу Нелли достигла во всех своих жестах, во всех поступках безукоризненной, почти идеальной четкости и чистоты. Франсуа Гренаден, очаровательный, изысканный поэт, упорно добивавшийся дружбы с Нелли, как-то сказал ей, что она — «классическая» женщина. И он был прав. Она действительно поднялась до классической высоты во всем — в манере мыть руки, чистить зубы (особенно зубы!), брать ванну, есть, резать апельсины, скрывать от посторонних взглядов пот, слюну, усталость, садиться так, чтобы не помять платье, ходить так, чтобы не рвать чулки. Она даже вернулась к навязанной матерью привычке везде и всюду носить перчатки, наконец-то разгадав подоплеку этой приверженности: матери требовались перчатки, чтобы не прикасаться руками к мужу. Ей, Нелли, они позволяли не прикасаться ко всем прочим людям на свете.