— О, вы зовете меня Франсуа! — это очень мило с вашей стороны — звать меня по имени в данных обстоятельствах. А вас, кажется, зовут Эрнест, не так ли?
— Да, Эрнест.
— Так вот, мой добрый Эрнест, не трудитесь уговаривать меня. Скажите этим дамам, что я… у министра.
— Но они не хотят этому верить, месье Франсуа.
— Эрнест (ах, как утешительно звать вас просто Эрнестом!), меня вовсе не удивляет, что они в это не верят. Они все прекрасно понимают — и мой гнусный обман, и мою проклятую неловкость, и мою пропащую судьбу. Им все сейчас ясно. Они очень красивы, не правда ли?
Эрнест вопросительно глянул на друга, друг подтвердил кивком.
— Я в таких делах не больно-то разбираюсь, месье Франсуа, но они вроде бы и впрямь очень даже красивые.
Наступила долгая пауза. Эрнест направился было с извинениями к дамам, но те уже сами подошли к туалету и постучали в дверь.
— Ну что там еще, Эрнест?
— Это не Эрнест, это Нелли. Выходите! Разве вам не хочется нас повидать?
— Вас? Никогда! Уходите!
— Послушайте, но это же чистое безумие! У меня есть брат, который бегает туда, где вы сейчас находитесь, каждые десять минут.
— Я тоже. А моя сестра даже читает там газеты. Ну и что с того? Вы-то ничего там не читаете, вы не встречаете гостей в дверях туалета!
— Эти господа сказали правду, мы сегодня очень хороши собой, — вмешалась Элен.
— Так что пользуйтесь удобным случаем, Франсуа! Красота нам дается не каждый день.
— Мне все равно, я больше никогда не увижу вас.
Нелли начала сердиться.
— Да послушайте же наконец! Вы нам нужны, Элен и мне: Откройте немедленно! Давайте поужинаем вместе. Мы поведем вас куда только захотите. И я вам обещаю: в любой день на этой неделе мы предоставляем себя в полное ваше распоряжение.
— Ах, я уже ни на что не годен. Мне осталось навсегда поселиться в туалете, писать похабные стишки и рисовать гадости на стенах. Я всегда спрашивал себя, почему мне досталась такая идиотская фамилия — Гренаден? Теперь все понятно.
— Господи, до чего же вы глупы! Вот сейчас запру вас здесь и унесу ключ.
Итак, пришлось Элен и Нелли обойтись в тот день без поэта. Гренаден даже не подозревал о том, что лишил двух женщин всеобщего одобрения — в своем лице. Они полагают, что он в конечном счете вышел из своего добровольного заточения. Но больше они его никогда не видели.
Именно с того дня в Нелли родилось нечто вроде солидарности с простым народом, с теми, кого ее мать презрительно звала «быдлом». Перестав добиваться восхищения равных себе или мужчин, которых ей не хотелось привлекать к себе, она уготовила все свое очарование, все обольстительные приемы для низшего класса. Она приближалась к траншеям с бюстами путевых рабочих и с удовольствием выслушивала комплименты, доносящиеся из разрытой земли. Она специально отыскивала уличные сборища, стройки, дорожные работы. Среди шоферов такси она с первого взгляда безошибочно выбирала того, кто скажет ей, высаживая из машины, что возил самую красивую свою пассажирку. Поручения, которые она давала Люлю к хозяйкам галантерейных или бакалейных лавок (девчонка отлично все выполняла), также дали ей повод доказать этим простым торговкам их равенство, их тесную связь с этой женщиной — очаровательной, элегантной, но такой же простой. Велосипедисты в красных и зеленых свитерах задевали ее взглядом, проезжая мимо, — а иногда и рукой. Но, разумеется, от них она не получала того, к чему стремилась. Приходя к Реджинальду после своих прогулок, где она весь день собирала обильный нектар восхищения со стороны «быдла» — помощницы портнихи, ученицы маникюрши, контролеров метро, — она все-таки не чувствовала себя очищенной, возвышенной; ее окутывало лишь собственное безмолвие и ничего более; и не звучала песнь, и молчал даже тот грубый, но откровенный голос.
Собственно, Нелли очень походила на всех остальных людей — за исключением одного-двух. Она остро нуждалась в восторженных похвалах окружающих.
Иногда она пробовала обойтись без других. Поскольку Реджинальд не был поэтом (возлюбленные поэтов не понимают своего счастья!), она пыталась сама превознести себя, как это мог бы сделать он… В прошлом она уже пару раз прибегала к такому средству: гасила свет и в темноте, нежно гладя свое тело, шептала ему слова восхищения… Теперь она решила вернуться к этому вновь и, перед тем, как уснуть, принялась восхвалять все свои добрые качества: «О ты, прекрасная, о ты, добрейшая, о ты, щедрая, всепрощающая, воздающая добром за зло…»
Но все это не звучало правдиво. Более того: впервые Нелли осознала, что в каждом из этих слов кроется, как червяк в яблоке, частица лжи.