Нельзя сказать, что Гастон узнал именно это. Но зато он знал то, что люди, ему подобные, то есть в высшей степени деловые и приучившие своих близких видеть в них бесцеремонных невоспитанных нахалов, с которыми лучше общаться как можно меньше, знать не могут и не должны. Пребывая в сердце экзотической страны, куда он приехал налаживать дела своего бананово-ананасного концерна, он вдруг постиг странную вещь: иногда человек начинает думать о ком-то и не может отделаться от таких мыслей ни днем, ни ночью. Сначала этому не придаешь большого значения. Как-нибудь вечерком отправляешься в «Эскамброн-Пляж» полюбоваться на знаменитую Мисс Дреджет, которая танцует голой с правой стороны и в пижаме — с левой; ты приглашаешь ее за свой столик, ты садишься справа, там, где она голая. Однако назавтра, проснувшись и открыв глаза, обнаруживаешь, что та особа, о которой ты думал вчера, все еще владеет твоими мыслями. Тогда вечером ты идешь в «Кондадо». Слегка играешь, слегка проигрываешь, настроение повышается, но из игорного дома видна танцплощадка с оркестриком в кукольной ложе, прямо на морском берегу, где к ногам танцующих ластятся волны; ты не понимаешь, что их мерные вздохи вторят ритмам танго, но сердце отчего-то сжимает тоска. Та, о которой ты думаешь, — она и здесь и не здесь. Нелли — пора уж назвать ее имя! — и здесь и не здесь. И тогда ты опять идешь в «Эскамброн-Пляж» и вновь приглашаешь Мисс Дреджет, но когда она подходит к столику, ты обнаруживаешь, что сел с ее одетой стороны! И сам приходишь от этого в ярость. И ведешь ее к Тортамадо, у которого танцуют наемные мулатки. И там поишь мулатку по имени Дестине и велишь ей танцевать перед тобой нагишом; потом заказываешь шампанское и велишь голой Дестине танцевать с одетой Оливией, затем голым Дестине и Оливии — с одетыми Эвелиной и Розмари из Лимы. Вот так и проводишь время, переходя с голой стороны на одетую и обратно, как переходят из солнца в тень, не зная точно, где солнце, где тень. И ничто не избавляет тебя от тоски по Нелли, не заслоняет лица Нелли, ничто — кроме той неказистой акварельки в лавке сеньора Гомеса на Бэлл-лайн, написанной неким Эриком Алапостолем, французским художником, коего сеньор Гомес почитает знаменитым.
— Вы смотрите на моего Эрика Алапостоля, сеньор Гастон? Не правда ли, великолепно?
На этом творении Алапостоля был изображен паж в серебристых шоссах и черном колете с красными прорезями, склонившийся перед дамой в зеленых башмачках, белых чулках и с глубоким вырезом сзади на платье. Да, именно сзади. Так сказать, оборотная сторона. Кстати, об обороте… Надо же, акварель подписана и датирована 1868 годом! В окне замка виднелась колокольня Жьенского собора. Гастон бывал в Жьене. Он ездил туда вместе с Нелли. Ни паж, ни королева «знаменитого» Алапостоля не интересовали его ни в малейшей степени, вопреки надеждам сеньора Гомеса. Но он приходил снова и снова, чтобы посмотреть в окно замка и увидеть Жьен. Вот что знал Гастон: он знал, что окно замка с видом Жьена утешает его, тогда как Мисс Дреджет — совсем голая или совсем одетая (он повидал ее всякую) — была для него тяжким, ненужным бременем — таким же, как мулатки, и ласковое море, и темная южная ночь… Какими бы способами люди с душой коммивояжера, подобные Гастону, ни обнаруживали, что они любят по-настоящему — методом последовательного исключения англосаксонской фауны, затем цветной расы, затем всех приманок этой расы, затем вмешательством какого-нибудь Эрика Алапостоля, — способы эти абсолютно неприемлемы.