Нельзя сказать, что Нелли не желала быть любимой Гастоном. С той поразительной женской ловкостью, какой Нелли раньше не знала за собой, она привязала к себе Гастона надолго, пожалуй, навсегда. Тончайшая безошибочная интуиция, всегда руководящая женщинами и никогда — мужчинами, давно подсказала ей, что ее будущее и будущее Гастона вполне годятся для общей упряжки. Вначале Гастон рассчитывал насладиться с богатой, молодой, влюбленной женщиной годиком-другим счастья при полной свободе. Нелли же, отлично знавшая, что она отнюдь не богата, что она скоро начнет стареть, что она не слишком любит Гастона, расценивала этот год как прелюдию к семейному уединению. Гастон воображал, что его свободе ничто не угрожает, тем более, что Нелли никогда не навязывалась, не докучала просьбами и требованиями. Ей же теперь было ясно, что он готов перейти от мимолетного романа к прочной связи и даже начал подумывать о браке. То, что Гастон считал своей свободой, на самом деле обернулось свободой Нелли, которую она намеревалась хранить как можно дольше. Зато Гастона она прочно приковала к себе; он стал ее покорным пленником. И вот этот пленник счел себя кандидатом в мужья, главным героем ее жизни, тогда как настоящая свадьба уже состоялась без него, он поспел к шапочному разбору; словом, для Нелли возвращение такого Гастона явилось полнейшей неожиданностью. Она-то приготовилась к грубоватым приставаниям, к фамильярным шуткам, бурным сценам, коротким утехам бывалых супругов, а Гастон собрался возобновить их роман с того, чего она категорически не потерпела бы от него даже прежде — с нежности, с преданности… ах, нет, невозможно! И почему это он не позволяет ей встать, под любым предлогом уйти на кухню или в спальню? А вот почему: кажется, он вознамерился заключить ее в объятия. О Боже, ни за что! Никогда!
И правда: Гастон уже два месяца мечтал лишь о том, как он заключит Нелли в объятия. Как он склонит голову на плечо Нелли и расскажет ей все, что творилось в его душе, когда он рассматривал акварель Эрика Алапостоля. Теперь он наведет справки. Если в Париже есть его картины, он купит одну для Нелли. Алапостоль будет выглядеть совсем недурно среди всех этих Берт Моризо[10] и Пикассо. Он рисует проще, чем они, но куда лучше. У этого Пикассо на картинах никто и не признал бы Жьенскую колокольню. Обвить руками тело Нелли и сказать ей… нет, ничего не говорить. Там, в Америке, протягивая руки вперед, чтобы ухватиться за пароходные поручни, он простирал их к Нелли. И когда пароход взял курс на восток, это означало, что он везет Гастона к Нелли. Все перипетии долгого плаванья, все усилия капитана и его экипажа преследовали одну лишь цель: поскорее доставить Гастона к этой вот Нелли, которую он должен был, едва увидев, пылко сжать в объятиях, чтобы никогда больше не расставаться с нею, чтобы никогда больше не размыкать рук, взявших ее в сладкий плен. Но вот он наконец в ее квартире и… никак не может добраться до нее. Когда он садится, она встает. Когда он встает, она садится в таком месте, где страстные нескончаемые объятия либо опасны, либо смешны — на краешке хрупкого столика, едва выдерживающего ее одну, или на консоли, что и вовсе сделана из стекла. Но, слава Богу, она все-таки здесь, в этой комнате размером пять на шесть метров (не будем говорить о высоте потолка), с надежно закрытыми дверями, с окнами, из которых не выпрыгнуть на улицу. Нет, бывают же странные вещи на свете: ощутить в себе такую силищу, такую несравненную ловкость, чтобы взять эту женщину, — и вдруг оказаться совсем беспомощным, неспособным даже коснуться ее! Словно она и впрямь взлетела под самый потолок, чтобы ускользнуть от него. Неспроста в этой чертовой квартире такие высокие потолки!
— Куда мы пойдем? — спросила Нелли.
— Куда… пойдем?!
Идти куда-то, когда вот уже два месяца он нетерпеливо предвкушает этот первый ужин с Нелли, в доме Нелли! Он уже заказал все необходимое у Ларю, блюда вот-вот будут доставлены. Он побалует ее всеми Любимыми яствами. Да, это было первое, о чем он подумал по приезде: накормить Нелли. Но, увы, Нелли этот замысел как раз и показался отвратительным, непереносимым — любовь Гастона, выраженная в устрицах и вине, дежурной пище всех Гастонов на свете.
— Ну да, мы ведь должны куда-нибудь пойти! Подожди меня, я скоро.
Он не осмелился возразить. Послушно сидел и ждал. Он слышал, как Нелли возится в туалетной комнате, наполняет ванну. Он все еще не понимал, что происходит. Нелли как будто сделалась ближе, роднее, чем прежде, крепче связанной с его жизнью. Разлука всегда приводит к этому: она крепче связывает людей. Но в то же время, с другой стороны — он еще не определил, с какой именно, с телесной или духовной, — он чувствовал, как она отстраняется, избегает его, становится недоступной. Да-да, именно так! Его возвращение выглядело не возвращением из путешествия, но примирением между законными, давно сроднившимися супругами. Большего, конечно, и пожелать нельзя, это и есть счастье. Он вернулся облагороженным, исполненным любви и нежности, готовым жениться на женщине, которая проводила его в Америку беззаботным эгоистом. И теперь соглашалась простить за прошлое… Но что подумал бы Гастон, доведись ему увидеть в этот миг Нелли и ее сборы?! Она недвижно сидела на табурете рядом с ванной, не закрывая кран, чтобы звук льющейся воды помешал Гастону войти. Эта вода журчала, словно ручеек. Реки — они ведь тоже начинаются с ручейков, только не с тех, что вытекают из кранов, изогнутых, как лебединые шеи. Ручеек, сбегавший в ванну, звонко брызгался, бормотал что-то утешительное, нес прохладу. Разве это не удача — отыскать в доме такой симпатичный ручеек; вот пускай и течет, пока не иссякнет, а тогда уж она выйдет к Гастону. Пусть точит влагу, пусть плачет вместо нее, раз к ней самой не идут слезы. Мать, которая вечно корила Нелли за бесчувственность, может теперь явиться и посмотреть, какой способ плакать изобрела ее дочь. За один этот краткий миг тут наплакано было больше, чем матерью — за всю жизнь, включая две крупные слезы, возникшие на ее щеке точно в нужный момент во время похорон мужа. Бедный отец! Он все-таки ухитрился подарить жене и эти два бриллианта, которые привели в восхищение всех собравшихся.
10
Стр. 56.
Берта Моризо (1841–1895) — французская художница-импрессионист (портреты, интимные сцены).