И вот однажды Нелли вдруг осознала, насколько это глупо — рассчитывать на неизменность Реджинальда. В каком-то внезапном озарении она увидела, как он, подобно другим людям, ходит по улицам, рискуя попасть под машину, поскользнуться на шкурке банана, заразиться брюшным тифом, подхватить сенную лихорадку. Ей представилось, как Реджинальд, до сей поры неуязвимый и бессмертный, дышит, кашляет, разговаривает с другими женщинами — с одной женщиной! — неизбежно продвигаясь таким образом и к смерти и к другим увлечениям.
О небо, почему песнь Фонтранжа тут же становилась ужасной, неприемлемой?! Нелли вслушивалась в ее звучание, и вот что она узнавала: «Итак, она поняла, что жестоко ошиблась, поверив превращению Реджинальда в лошадь по имени Тамар. Тамар, дочь Себы, потомица коней пророка, конечно являла собою перевоплощение, но оно было всего лишь слепым подражанием форме. Реджинальд мог обернуться только Реджинальдом и никем иным. Он просыпался, одевался, выходил из дома, шел пешком или ехал на машине, вел переговоры с представителями Европейских государств, заказывал себе костюмы, брился у парикмахера, делал маникюр — и болтал с маникюршей, расспрашивая, любит ли она театр, деревню; он покупал газеты в киоске — и болтал с киоскершей, интересуясь, ездит ли она отдыхать летом и куда именно. Потом он работал, а к пяти часам (это время у него освободилось после разлуки с его любовницей Нелли) ехал с визитом к тетушкам и кузинам. И беседовал с самыми красивыми из них. И, расспрашивал, любят ли они театр, деревню, и куда ездят отдыхать летом. Да, он говорил с ними: говорить с женщиной означает шевелить губами и языком, глядя на своих собеседниц и угадывая по их глазам, в каком направлении и как сильно нужно шевелить губами и языком. И он танцевал с ними: танцевать с женщиной означает держать ее в объятиях и кружить по залу в ритме музыки, увлекающей обоих в укромные уголки, например, за оконные портьеры».
Вот какова была нынешняя жизнь Реджинальда. С каждым днем он все больше менялся. С каждым днем все больше забывал. С каждым днем отдалялся от нее. Ах, каким тяжким разочарованием обернулась для Нелли любовь к мужчине! Насколько легче и надежнее было бы любить Бога! Точно в ускоренной съемке, она видела, как растут и седеют волосы Реджинальда, как он ссутуливается и дряхлеет. Ей хотелось сорваться с места и бежать, мчаться к нему, чтобы поспеть до того, как он ослепнет и оглохнет от старости. И настал день, когда она побежала.
Она поджидала его перед началом конференции, стоя за редкой цепью полицейских в штатском, коим было назначено встретить приветственными выкриками появление знаменитого иностранного министра. Она ждала, как ждут выхода новобрачных. Еще издали она завидела его, идущего своей всегдашней, спокойно-высокомерной поступью; она закрыла глаза и чуть не упала, но, к счастью, это оказался не он, а низенький толстячок со смешной, торопливой, крабьей походкой. Потом она опять увидела его — с высоко поднятой головой, с длинными руками без перчаток, — и снова приблизился не он, а некто сутулый, глядящий в землю, в туго натянутых перчатках цвета сливочного масла. За какие-нибудь десять минут все представители мужской половины человечества, прямо противоположные Реджинальду, один за другим вышли из его образа, словно птенцы из яйца, и всякий раз, подослав к Нелли свои подобия, он покидал их за несколько шагов от нее, сам по-прежнему оставаясь невидимым. Но вот наконец появился и он — настоящий. Нет, старость еще не коснулась его. Каким-то чудом он избежал слепоты и паралича. Его окутывал легкий, но непроницаемый флер печали, мешавшей низменной жизни затронуть, запятнать главное. Он же один, без сопровождающих. Казалось, он и впрямь явился из тех невидимых волшебных краев, откуда всегда приходил к Нелли и где не существовало ни женщин, ни страстей. Он прошел мимо — и не заметил ее. Спрятавшись за широкоплечим полицейским, — вероятно, впервые служившим ширмой для любви, — который усердно орал в лицо Реджинальду: «Да здравствует Румыния!», она уцепилась за его железную руку, на грани обморока, на грани смерти при виде невозмутимого лица своего возлюбленного; на грани ликования — при виде его одиночества, признака верности. Он остался прежним, он ничуть не изменился, — вот лучшее доказательство того, что он еще может вернуть ей свою любовь.
Нелли вернулась домой с радостным облегчением. Но передышка оказалась недолгой; едва она легла в постель, как вновь начались душевные терзания. Теперь ей казалось, что она видела лишь призрак Реджинальда, — ведь он прошел в двух метрах от нее. А на расстоянии двух метров прошлое нетрудно принять за настоящее, болезнь — за здоровье. Может быть, рядом с каждым темным волосом у него появился седой; может быть, лицо, показавшееся ей гладким, уже иссечено множеством мелких морщин. Реджинальда следовало разглядывать с пятидесяти сантиметров или еще ближе, подойдя вплотную, дотронувшись, погладив по щеке, коснувшись губами. О, почему, почему можно узнать любовника, который вас избегает, только тем же способом, каким узнают любящего, — заключив его в объятия?! Среди ночи Нелли вскочила в ужасе: ей приснилось, будто Реджинальд превратился в старика, подобного Фонтранжу. Да и Фонтранж тоже старел на глазах. Следовало поторопиться с Фонтранжем. Иначе она навсегда останется одна в этом безнадежном, безвыходном тупике, куда попала по собственной вине.