Реджинальд всмотрелся в девочку. Она напомнила ему маленькую португалочку; вот и эта тоже завладела им и больше не хочет отпускать.
— Что с тобой, дитя мое?
— Вы должны ее признать!
— Признать… кого?
— Она просто изменилась. Она больше не носит шляпу из гагары, но все равно это она!
— Кто «она»?
— Ну, она… которую вы ищете. Я его поймала, Мадам! Я его поймала!
Пленник странной девчонки взглянул на подходившую Нелли. Он взглянул на нее, но не увидел. Слепец! Неужто он и впрямь не узнает ее?! Люлю разразилась рыданиями.
— Да что с ней?
— Она хочет, чтобы вы меня узнали, — объяснила Нелли. — Эта глупышка придумала такую игру. Уж и не знаю, что она забрала себе в голову.
Он улыбнулся. Он всмотрелся в ее прелестное лицо. И вошел в игру.
— Ну о чем я только думал! — сказал он. — Конечно же, это вы.
— Она, она самая! — вскричала Люлю.
— Вы только послушайте эту малышку! Но вы совсем не переменились!
— Только глаза! — закричала опять Люлю. — И еще волосы…
— Сколько же времени мы не виделись?
— Десять лет! — объявила Люлю. — И кабы не я, так еще десять лет потеряли бы даром. Ох, Мадам, я помираю — хочу пить!
Реджинальд пригласил дам на чашку чая. После чаепития роскошный лимузин, дожидавшийся у павильона, повез их в Париж. Люлю потрясенно молчала. В автомобиле было полно цветов, куда ни глянь, кожа, бархат, кленовые панели, серебро и зеркала. Он был вполне достоин того, чтобы на его счет обманулись все высшие силы земли.
Глава вторая
Легкость, с которой отдается женщина, может в равной мере свидетельствовать и о неопытности, и о доступности, и мужчина, не постаравшийся объяснить свою победу первой, а не второй причиной, должен быть уж очень неблагодарным. Став любовницей Реджинальда, Нелли целую неделю жила, буквально затаив дыхание: она ждала, с чего начнет ее новый друг. Одно из двух: либо Реджинальд попытается выяснить, кто она такая, и тогда нужно опередить его, либо не станет ни о чем расспрашивать, пустит дело на самотек, и тут опять-таки следует быть начеку. Главное Нелли сделала: с той птичьей прозорливостью, какая свойственна женщинам полусвета, она сразу сумела взять нужный тон и ни на йоту не скомпрометировать себя. Абсолютно ничего не рассказывала о себе, не носила драгоценностей, наводящих на подозрения о былых романах; даже среди шляпок и платьев безошибочно выбирала лишь те, что, невзирая на их красный или зеленый цвет, выглядели вполне нейтрально. Она приходила на каждое свидание, в ресторан или театр, дрожа от страха, что ей придется открыть Реджинальду все свое прошлое — любовные похождения, небогатую жизнь, вульгарную родню; так она поступила когда-то с Гастоном, который уже со второй недели знал наизусть всех кузенов, всех любовников Нелли. Но теперь какая-то тайная жгучая боязнь замыкала ей уста, не веля выдавать ни своих близких, ни места рождения, ни привычек, ни недостатков и пороков. Она упоминала только те города, где бывала еще в невинном возрасте, говорила лишь о тех собаках, которых сама не знала и не держала у себя; она избегала хвалить любимые концерты и любимых музыкантов, предчувствуя, что они-то первые и разоблачат ее; она старалась не повторять слова своих друзей, скрывая их, как, впрочем, и самих друзей. И ее усилия приносили желанные плоды. Реджинальд не задавал никаких вопросов. Реджинальд явно, хотя и неосознанно, стремился иметь при себе совершенно новое существо, не отягощенное никаким прошлым.
Нелли сделалась осторожной вдвойне. В разговоре она никогда не касалась своей родни, загородных прогулок, школьных лет. Она как бы поместила себя в вакуум, начисто освобожденный от прежнего существования, от прежних привычек, от прежних увлечений и путешествий, от игр и печалей, от всего пережитого; ничего этого не осталось, кругом пустыня! Что уж говорить о былой непорочности, которую она вновь обрела в объятиях Реджинальда! Раз и навсегда она отказалась прибегать к прошлому опыту, надежно похоронила почти все свои воспоминания. Временами она чувствовала себя такой нагой и незащищенной, такой обобранной, что ей хотелось заплакать над собой.