И он ушел.
Мартин смотрел на рассеивающуюся серебристую дымку и пытался сосредоточиться. Постепенно, через двадцать с лишним минут, в его голове появились первые проблески грядущего смысла, первые обрывки ненаписанного плана. Он вызвал на экран черно-белую фотографию Даун. Она, обнаженная, сидит на диване и смотрит в кадр. Морщины на лбу, едва заметные брови, кажущееся нахохлившимся, чуть одутловатое лицо. Он опустил взгляд на ее божественную грудь, а потом закрыл глаза.
Мартин не сразу решился провести с ней наедине больше чем пять минут. Он говорил себе: доктор же проводит, почему мне нельзя. Что я могу такое натворить. Она уже знает, где она, только пока не знает, почему, и я не собираюсь ей рассказывать.
С первой Гретой Мартин почти не общался. Несколько раз пересекался по необходимости, так сказать, контролируя ход процесса. Ромни не поощрял общение с реконструктами, поскольку их неподготовленную психику было слишком легко повредить. Но почему-то он стал доверять Мартину, видя в нем, судя по всему, товарища по несчастью и в определенной мере коллегу. Мартин ревновал Грету к Ромни и не знал, испытывает ли врач аналогичное чувство по отношению к нему.
Теперь Мартин сидел напротив Греты в одной из комнат ее временной квартиры. Он просто зашел к ней, поскольку имел доступ, а Ромни в этот момент по делам уехал в город. Грете было интересно. Ромни серьезно фильтровал поступавшую к ней информацию, ограничивал доступ в сеть, рассказывал лишь то, что гарантированно не могло травмировать. Конечно, он перестраховывался. Мартин сказал ей: задавай вопросы, я отвечу. И она задавала – о государственном устройстве, о технологии воскрешения, о чем-то еще.
– Знаешь, – сказала она в какой-то момент, – это очень странно: сознавать, что я давно умерла. Что меня на самом деле нет. И, кроме того, не знать, что со мной было после двадцати шести.
– Так или иначе, ты здесь, и ты проживешь дольше, чем могла прожить в своем двадцатом веке. И тебе не придется…
Он оборвал фразу на полуслове.
– Вы не любите поднимать эту тему, – кивнула Грета. – Ни Ромни, ни Поллак, ни теперь ты. Для вас это нечто запретное. Женщина меняет в жизни полсотни партнеров – это нормально. А если она хотя бы с одним появляется на экране – это уже падение нравов.
– Ты же понимаешь, что падение нравов ни при чем. В мире, где все возможно, понятие нравственности отсутствует.
– Нет, – усмехнулась она. – Присутствует. Как и честность, как и культура. Вы отменили все запреты – но не впали же в анархию, не стали ходить по улицам с дробовиками и охотиться за консервными банками, оставшимися в брошенных супермаркетах. Вы остались цивилизацией. Поэтому у вас есть и нравственность. Снимать порно можно. Можно снимать даже снафы – не вопрос. Только все это остается под бременем негласного порицания, ведь так?
Мартин подумал.
– Да, так, ты права. Странно, ты понимаешь нас лучше нас самих.
– Потому что я смотрю со стороны. И я не слепая. Я вижу, что я значу для вас. То есть я понимаю не только ваше общество в целом, но и каждого из вас в отдельности – тебя, и Ромни, и прочих.
Мартин встал и подошел к окну. Город уходил далеко за горизонт, в стеклах небоскребов отражалось послеполуденное солнце.
– Кто я такая? – спросила она.
– Это единственное, чего ты не понимаешь.
– Да, единственное.
– Ты – человек. Такой же, как я, Ромни и твой заказчик. Ты с ним еще встретишься.
– Послезавтра смотрины.
– Да. У тебя есть права – такие же, как у всех людей.
Она покачала головой.
– Но тогда я, получается, могу встать и уйти.
– Ты все-таки не совсем понимаешь нашу систему. Ты встанешь и уйдешь – но что ты будешь есть? Как ты будешь жить? Мы не будем тебя держать, но заказчик достанет тебя из-под земли, потому что заплатил кучу денег. Знаешь, почему у нас высокий уровень доверия и почти нет преступности?
– Зуб за зуб.
– Именно так. Сегодня ты припарковал машину в неправильном месте. И кто-то нацарапает на ней неприличное слово, потому что ты заехал, например, на его территорию. Он имеет право нацарапать, ты имеешь право его за это застрелить – но царапину все равно придется закрашивать. Не проще ли сразу встать, как положено?
– А если я встала, как положено, а какой-то ублюдок нацарапал неприличное слово?
– Убей его. Отрежь ему пальцы. Ты можешь все, ты имеешь право на все. И поэтому он будет думать, прежде чем писать.
Грета поднялась и встала рядом с Мартином.
– Вы чудовищны. Вы этого сами не понимаете, но вы ужасны.
– Да. Поэтому ты – островок прекрасного среди нас.