Барсуков кивнул, чуть не удавившись в Кабаньем захвате.
– Вот завтра и приезжайте, – сварливо резюмировали очочки. – Кабан, уважаемый!
Кабан отпустил ворот и бережно отряхнул Барсукову пальто. Барсуков почувствовал, как затрещали ключицы под Кабаньими пальцами.
Назавтра Барсуков стоял у дверей при полном параде: костюм, галстук, вычищенные ботинки.
– Вы один? – спросили из-за дверей.
– Э-э… да! – немного растерялся Барсуков.
Его впустили. Барсуков, потея в костюме, развернул в холле освещение, настроил камеры, поставил мольберт. Юлия Михайловна равнодушно наблюдала за возней и только спросила, прежде чем выйти на свет:
– Раздеться?
– Нет-нет! – поспешил остановить ее Барсуков и мимолетно удивился: почему же нет? Пашка примет работу только в стиле ню.
– Это хорошо, – сказала женщина и повысила голос: – Мика!
Мальчик несмело вошел и спрятался под вешалкой.
Барсуков работал несколько часов, прерываясь только на кофе. Раздражался, успокаивался, снова раздражался. Вечером сорвался и выкурил сигаретку.
– Я завтра приду, – буркнул он и заметил с неудовольствием, что женщина его боится. – Сегодня что-то не идет.
Он накрыл холст пленкой. Шрам просвечивал сквозь мутный полиэтилен.
Но и назавтра не пошло, хотя мальчик Мика заболел, и Юлия Михайловна явила, наконец, слабые признаки жизни. Она регулярно убегала в детскую, отчего Барсуков свирепел еще больше.
– Хотите кофе? – виновато предложила Юлия Михайловна в одну из недолгих передышек.
Барсуков согласился. Они сели в кухне, по-простецки, Юлия Михайловна оказалась совсем рядом – сидела, раскачивая легкомысленный тапок с помпонами, пахла чем-то неуловимо-приятным.
– Как вас зовут? – спросила она. – Извините, я должна была раньше…
– Нет-нет, ничего, – почти смутился Барсуков. – Григорий. Григорий Барсуков. Не слышали?
– Я не интересовалась искусством, – призналась женщина. – Меня зовут Юлией… впрочем, вы знаете. Называйте меня Юлей, если хотите.
Женщина помолчала.
– Я вижу, что у вас… проблемы со мной, да?
– Да, – кивнул Барсуков.
– Григорий, мне очень нужны эти деньги, – сказала Юля глухо. – Вы просто не представляете… Я практически на все готова.
Барсуков вздохнул.
– Он… настолько отвратителен? – спросила Юля, и Барсуков понял, что она о шраме. – Я накоплю денег и сделаю операцию. Мне сказали, что можно заполировать, но подвижность к мышцам не вернется. Ну, хоть так…
– Мне иногда кажется, что он живет своей жизнью, – попытался объяснить Барсуков. – Все время вылезает.
– А разве вам не это нужно? – удивилась Юля. – Вы же меня… как двухголовое чудище какое-то продаете.
Барсуков хлопнул ладонью по столу, и Юля вздрогнула.
– Я вас не продаю, Юля! Я пишу ваш портрет!
Женщина вдруг сверкнула глазами.
– Да какая разница, Гриша! Не подведите меня! – потребовала она. – Мне нужны эти деньги. Потому что скоро меня и впрямь захотят продать, вместе с сыном, а защитить меня некому.
– Что случилось? – решился на вопрос Барсуков. – Эти люди, которые за вами ходят, этот шрам – откуда они? Зачем?
– Тут вы правы – незачем! – Юля поднялась. – Мой бывший муж исчез, оставив серьезные долги. Восемнадцать миллионов! Все почему-то считают, что я к этому причастна… впрочем, неважно. Спасибо вам за тактичность, Григорий. Я спросила, насколько ужасно мое лицо, вы не стали врать в ответ. Работаем дальше?
Работали до ночи. Барсуков, уезжая, забрал наброски с собой и выбросил в ближайшую урну. Он не спал до утра. Нащупать решение не получалось: Юля не раскрывалась, и шрам оставался самой живой частью ее лица. А Барсуков не желал обнародовать за своей подписью художества маньяка-людореза.
Назавтра злой и не выспавшийся Барсуков немного накричал на Юлю, а потом долго и сердито работал в стол. В никуда. Женщина обиделась, но виду не подала. Она отвернулась, скрывая шрам, и часы подряд смотрела влажными глазами в окно.
За окном же бушевала осень. Барсуков уходил в нее, дождливую, как побитый пес. Дни утекали, снова объявились очкастый и Кабан, а предъявить Пашке было нечего.
Хотя портрет проявлялся с каждым часом. Его питали умные «живые» краски, барсуковский талант и Юлина отчаянная надежда. Но это был не тот портрет, за который Пашка согласился бы платить. На нем не было шрама. Совсем. Как только он появлялся, Барсуков безжалостно его вымарывал и продолжал исступленно творить незнакомую женщину.
Она ослепительно красивая, понял в какой-то момент Барсуков. Не выхоленной гламурной, а нутряной, солнечной, энергичной, как взрыв сверхновой, красотой.