«Да, великие люди, добившиеся торжества новых научных позиций, — антиклерикальные философы и ученые конца XVII—XVIII столетий, — все сильно упрощали. Они, очевидно, думали, что людей надо исследовать как материальные объекты, а жизнь их и мысль можно вывести из механических законов, управляющих действиями их тел. … Мыслителей XVIII века ослепила механистическая модель Ньютона, которая объясняла царство природы, но не истории. Чего-то не хватало, чтобы открыть и законы истории — ведь, например, биология отличается от химии не просто областью приложения, ее законы принципиально иные; так и история (для Гегеля — эволюция духа, для Сен-Симона или Маркса — развитие социальных отношений, для Шпенглера или Тойнби, последних голосов XIX столетия, — развитие культур, более или менее выделяемых из потока жизни) подчиняется собственным законам. Они учитывают особое поведение наций, классов, социальных групп и людей, к ним принадлежащих, не сводя его и даже не пытаясь свести к поведению предметов в пространстве, что, справедливо или нет, стремились сделать все механистические теории XVIII века» ([2], стр. 35, 36).
Ладно, с Просвещением разобрались, так может названные Гегель, Маркс или Тойнби приблизились к пониманию того, что такое история? Отнюдь:
«События XX в. сотрясли эти концепции до самого основания. Новые преступные лидеры — Ленин, Сталин, Гитлер — сломали или исказили до неузнаваемости понятия, идеи и формы жизни, которые считались неотделимыми от конкретной стадии исторической эволюции человечества, «органически» присущими ей. Несомненно, действовали они во имя своих исторических или псевдоисторических теорий, коммунисты — во имя диалектического материализма, Гитлер — во имя расового превосходства; но достигли того, что считалось недостижимым, вопреки прогрессу, нарушая неумолимые законы человеческой истории. Стало ясно, что люди энергичные и безжалостные способны сконцентрировать достаточно власти, чтобы изменить свой мир куда радикальней, чем это полагали возможным. Если кто-нибудь искренне отвергнет представления о морали, политике и законах, казалось бы, столь же устойчивые, столь же присущие их исторической фазе, как и материальные факторы, и если, сверх того, он решится убить миллионы людей, не считаясь с тем, легко ли это и одобрит ли его большинство современников, то он осуществит перемены большие, чем допускает “закон”. Люди и их учреждения оказались гораздо более податливыми, гораздо менее стойкими, законы гораздо более гибкими, чем нас учили думать. Теперь заговорили о намеренном возвращении к варварству, а это, согласно недавним теориям, не только дурно, но и практически невозможно» ([2], стр. 36, 37).
Эти слова сегодня, через десятилетия после их произнесения, звучат еще актуальнее, чем в свое время, не оставляя от фукуямовского «конца истории» камня на камне.
Здесь уместно коснуться одного мыслителя и публициста, который обычно даже не попадает в курс истории философии (настолько его наследство незначительно с теоретической точки зрения), но, как выясняется, предвосхитившего то, что произошло век спустя в Германии. Речь о католике Жозефе де Местре, сардинском посланнике при дворе Александра I, писания которого ярко иллюстрируют мысль Берлина о так и не обнаруженных законах истории. Берлин очень подробно разбирает взгляды де Местра, причем даже в двух местах: в отдельном обширном очерке[13] и в эссе про Льва Толстого (о котором далее).
Де Местр занимает крайний правый фланг на философско-политическом поле Европы. Согласно де Местру, если у истории и есть какое-то определенное направление и цель, то это происходит исключительно в рамках божественной воли, человеку ее постичь не стоит и пытаться. Мало того, что человек перед лицом этой воли бессилен — сопротивление ей есть тягчайший из грехов. Единственные, кто имеет право на проведение этой воли в жизнь — легитимные монархи и руководители католической Церкви (в первую очередь Римский папа). Войны происходят в рамках этой непостижимой воли, они были всегда и будут всегда, человек обязан только подчиняться (монархам и, соответственно, Римскому папе). Если человек не будет подчиняться, общество распадется и впадет в дикое состояние: «распаду общества может препятствовать только жесточайший деспотизм» ([2], стр. 270). Человека (индивида) не существует вовсе: «… ничего подобного человеку в мире нет. За свою жизнь я повидал французов, итальянцев, русских и других; благодаря Монтескье я знаю также, что “можно быть персианином”. Что же до человека, то я заявляю, что никогда в жизни его не встречал; ежели он и существует, то мне он остался неизвестен» ([2], стр. 216).
13
«Жозеф де Местр и истоки фашизма» («Joseph de Maistre and the Origins of Fascism», 1990), [2], стр. 207 – 299.