И вот теперь я в тупом оцепенении сидел у иллюминатора, наблюдая за мелким дрожанием пенопластового крыла на фоне густых белых облаков. Я начал трезветь — впервые за несколько дней, — и мое отчаянное положение предстало передо мной с такой наглядностью, что по спине побежал предательский трусливый холодок.
У меня не было ни копейки. Из личных вещей была только одежда на мне (рубашка, джинсы, кроссовки), а также паспорт и ксерокопия либерийской визы. Я бы мог попробовать утешиться тем, что "если есть в кармане пачка сигарет, значит все не так уж плохо на сегодняшний день", но сигареты и зажигалку у меня изъяли во время ареста. Я направлялся в какую-то непонятную африканскую страну, про которую почти ничего не знал... Я ведь всю жизнь жил в Минске. Даже на самолете ни разу не летал. Черт возьми, что происходит?
И все это — из-за той злополучной драки в баре... Всего на какую-то минуту отключился самоконтроль — и вот результат. "И почему я тогда не сдержался? Герой хуев!" — говорил я себе, мучаясь запоздалым раскаянием.
Самолет сильно тряхнуло; я подпрыгнул в воздухе, на долю секунды зависнув над своим креслом. "Как такая фигня называется? Турбулентность, что ли?" — пронеслось у меня в голове, и почему-то это слово показалось мне таким отвратительным, что я почувствовал сильный приступ тошноты. Вскочив с места, я стал шарить глазами по сторонам в поисках туалета, изо всех сил стараясь сдержать рвоту. Соседи молча наблюдали за моими судорожными телодвижениями; их лица казались мне совершенно неподвижными, как будто высеченными из камня. В этот момент рвотные массы вдруг оказались у меня во рту; вытаращив глаза, я наугад зашагал по проходу между креслами, маша руками и отчаянно мыча.
Самолет снова подпрыгнул; я с грохотом повалился на колени и стал мучительно, надрывно блевать на пол. Сквозь слезы, снизу вверх, я смотрел на попутчиков, пытаясь жестами показать, что извиняюсь и не возражаю против какой-нибудь помощи; те только сочувственно качали головами. "Ха! По ходу, я и тут придурок номер один", — подумал я с некоторым удовлетворением, вытирая губы рукавом рубашки.
— Эй, девушки, белому мальчику плохо! — крикнул стюардессам африканец в широкополой шляпе. — Скорее, помогите своему брату!
Когда меня отпустило, я сел на свое место и отвернулся к иллюминатору, чтобы не видеть, как бельгийские стюардессы брезгливо вытирают лужицы на полу.
В ушах мерзко хлюпало и звенело; все звуки доносились как будто издалека. По свисающим с потолка телевизорам показывали дебильные мультики про Микки Мауса, где герои долго, с кайфом били друг друга какими-то сковородками и другими тяжелыми предметами. Когда мультики кончились, телевизоры почему-то не выключили, и на экранах шипела черно-белая пурга, которая, говорят, является отголоском Большого взрыва. В моей реальности, похоже, тоже взорвалось что-то очень большое, и я, крошечный атом, несся прочь от родной галактики со скоростью, намного превышавшей привычные мне темпы. Я понятия не имел, что будет со мной завтра, и не знал даже, чем закончится сегодня. Вот он, новый старт. Впрочем, довольно скомканный, нелепый и совсем не такой красиво закругленный, как в тех книжках, уткнувшись в которые я провел большую часть своей жизни. Я обхватил голову руками и задумался.
Дома у своих московских приятелей я случайно наткнулся на старый энциклопедический словарь, в котором обнаружилась крошечная заметка о Республике Либерии. Эта страна была основана освобожденными чернокожими рабами, вернувшимися на историческую родину. Слово "Либерия" является производным от "свобода" на латыни... Получается, я сейчас направлялся в "Республику Свободию"?
"А что? Страна с таким названием — самое подходящее для тебя место, — сказал я себе. — Ты ведь вроде хотел свободы? Получите и распишитесь. Вот там-то у тебя свободы будет — хоть завались!" С этой мыслью я прислонился головой к иллюминатору и снова задремал...
Мне снился Минск. Была то ли поздняя осень, то ли средняя весна: без снега и слякоти, но с колючим ветром и нескончаемым мелким дождем. На город опускался вечерний полумрак, кое-где разгоняемый многочисленными фонарями и лампами, которые освещали массивные колонны и верхние части зданий.
Я шел по мокрому тротуару, зябко пряча подбородок в поднятый воротник куртки. Мне хотелось встретить кого-нибудь из знакомых, потрепаться о какой-нибудь ерунде, но навстречу вообще никто не шел.
Я шагал по чистым широким улицам с закрытыми магазинами и ресторанами; потом эти улицы превращались в мосты над другими улицами, и этому не было конца. Иногда я вроде бы узнавал улицу, по которой шел, но потом выходил к перекрестку, где все направления казались мне одинаково незнакомыми. Я шел мимо бетонных клумб с еловыми ветками, мимо безлюдных остановок общественного транспорта и одиноких подземных переходов; блестящие провода звенели приближающимися трамваями, вороны ходили друг за другом с раскрытыми клювами. Мне становилось совсем тоскливо и жутко. Я все ускорял шаг, а потом побежал. Мимо проезжали совершенно пустые автобусы и машины, а я что есть сил бежал вдоль серых домов с темными окнами, задыхаясь и матерясь...