тепла, поддержки, страсти и нежности, чести и верности… А кому это сейчас может быть
нужно?..
***
Две недели. Уже две недели… Тоска не ослабевала. Шли дожди, и в них представлялась Саша, с бегущими по телу зябкими струями, светящимися в призрачных сполохах молний, далёкая и
неприступная… Падал туман – и она казалась в нём, молочном и плотном, будто на берегу
затерянного озера… Нежился город в прозрачных сумерках – в дрожащем мареве воздуха
опять грезился силуэт, тонкий, будто звон полуденного жара в сосновом лесу…
В один из таких вечеров, будто сумеречных трещин на лаковом боку старинной скрипки, на
пороге возникла Дарья. Без звонка, без предупреждения – постучалась в двери, взглянула
огромными мерцающими глазами, таящими знакомую боль. Кира впустила, но дальше
прихожей не пригласила, стояла, задумчиво и строго молчала, рассматривая нежданную
гостью.
Дарья поёжилась под пристальным взглядом, но моментально распрямилась, как пружина, шагнула, вскинув руки по бокам Киры, вынуждая ту опереться спиной на стену, выдохнула
жарко и безнадёжно:
- Или возьми меня, или отпусти, забыть не могу тебя…
Кира (внутренне поставив себе жирный плюс, что не нокаутировала Воронцову – уроки
сдерживания агрессии и разумной оценки уровня опасности сделали своё дело) спокойно
подняла руки, погладила напряжённые, впившиеся в стену пальцы, отвела их от себя, аккуратно, но жёстко завернув за спину, едва замечая, что грудь соприкасается с грудью
Воронцовой и не чувствуя ничего, кроме сожаления:
- Не возьму, Даша. Не я тебя держу, сама зацепилась. Не моё это…
Дарья скривилась, будто вот-вот расплачется, но сдержалась и только резко выпалила:
- Ты же ни с кем не встречаешься, никому не обязана, что тебя клинит? Ни мужчины возле
тебя, ни женщины…
Кира выпустила Воронцову из рук и отошла на шаг:
- Не в этой жизни, Даша. Отношения могут разными, я это понимаю и принимаю. Ты прости, но… Без любви не сплю. А тебя я не люблю. И не думаю, что тебе нужно ещё раз приходить
сюда, чтобы услышать то же самое.
Дарья покрылась пунцовыми пятнами, но, пытаясь спастись от унижения в собственных глазах, нашла в себе силы уколоть:
- Слишком ты правильная, Кира. С такими принципами сдохнешь в одиночестве.
Кира вздохнула, открывая входную дверь и недвусмысленно показывая всем видом, что
Воронцовой пора уходить:
- Не заботься обо мне. Я же о тебе не забочусь. Я запомню, что это была шутка, не
повторяющаяся дважды. Иди.
Воронцова выскочила, Кира закрыла дверь и прислонилась горящим лбом, давя в себе всплеск
адреналина, слушая, как затихает яростный стук каблуков. Подумала: «Надо же… Если бы это
случилось ещё год назад, кто знает… конечно, жестоко так вот отбривать, но если сразу не
скажешь, хуже будет… Иди, Даша, и пусть тебе повезёт с кем-нибудь другим, кто позаботится
о тебе… Вряд ли ты придумала это для провокации, слишком много в тебе сейчас такого же, что и во мне. Хотя… Я ж известный параноик…». Криво ухмыльнувшись в презрении к себе, Кира ушла в тренажёрную комнату, пытаясь усиленной нагрузкой заставить себя не думать ни
о Дарье, ни об Александре.
***
С прощания в Париже прошёл месяц. Месяц, показавшийся полярным кругом, бесконечным, белым и безмолвным, расчерченным только стремительным штрихом взмаха крыла невидимой
птицы – короткими полуночными разговорами, которых ждёшь, как глотка воды, но после
которых голова кружится и становится тошно, словно вместо ключевой влаги глотнул палёной
водки, но потом всё равно ждёшь, потому что без них – только бесшумное белое полотно…
***
Близились очередные выходные. В квартире стояла абсолютная тишина: Кира погрузилась в
сирийские тексты, изучая, вникая, пытаясь осознать законы среды, в которой ей предстояло
оказаться. Было почти два часа ночи, когда в дверном замке завозился ключ. Дверь
распахнулась и закрылась, щёлкнув, загорелся свет, послышался шорох шагов.
Шалль сидела в комнате, не шевелясь, прислушиваясь и принюхиваясь к движению воздуха, отказываясь верить и пытаясь удержать рвущееся горлом сердце.
Когда Александра показалась на пороге, измученная, похудевшая, с синими кругами под
глазами, Кира попыталась встать и не смогла – ноги не слушались. Шереметьева стремительно
пролетела через комнату, рухнула на ковёр, обняла за ноги, уткнулась лицом в тонкую
хлопковую ткань брюк и разрыдалась. Кира гладила её по тяжёлым локонам, легко и
осторожно, вдыхая запах жимолости и кедра, и всеми силами удерживала себя от вопросов. Она
здесь, она приехала, остальное неважно!
И когда, спустя несколько часов, в лунном свете в глазах Александры тенью волшебства
плескались луговые травы, ласкаемые прохладным ночным ветром, что толку было думать о
бессмысленности меры времени, тех пронзительных мгновениях, проведённых вдали?..
Не дождавшись рассвета, так и не сказав ничего определённого, Шереметьева растворилась в
серо-голубом свечении августовской ночи, будто сон, пахнущий опаловыми розами и
тигровыми лилиями.
***
Прошёл ещё месяц. Шереметьева появлялась в Петербурге всего два раза, и Кира так и не
спросила, что происходит, и что будет дальше, и так и не сказала, что уже совсем скоро –
командировка, что ей становится страшно, и единственное, на что она осмелилась, - это в одну
из ночей, когда уже потяжелели пальцы и веки, сдавленно прошептать:
- Так трудно выдержать без дыхания твоего, без рук твоих, без твоего сердца, без твоего
молчания и твоих призывов, без твоего сна на моём плече и утренних разговоров…
Казалось, Александра не услышала, и Кира этому уже не удивилась. И не хочется думать, что
Шереметьева приезжает просто за фееричным сексом, но уже и не понять, то ли гибельная
страсть гонит её в Петербург, то ли невысказанное обязательство, то ли ещё что… Себя как
причину – не тело (с телом как раз всё было ясно), как сущность – Кира не видела. Когда
солнце уже закатилось, вечернее зарево может ещё долго расплёскивать волшебные краски… И
все эти попытки протолкнуть сухим горлом простую фразу – «скажи, что ты меня любишь» –
ни к чему не привели.
***
Хрустальное утро двадцатого сентября разбилось трелью неурочного звонка. Кира проснулась, выдернув себя из короткого сна, нажала на кнопку «Ответить»: куратор из лондонской
редакции коротко извинился, что разбудил, и сообщил инструкции. В принципе, ничего
страшного, просто сроки сдвинулись на десять дней. Собирай вещмешок, одевайся и
выдвигайся на позиции… Ничего страшного… Ничего… Только… она не знает, и как ей
сказать – непонятно… Кире, блестящему журналисту, было трудно составить даже одно
предложение, потому что тысячи мелких, будничных, похожих на крылья ночных мотыльков
слов – тысячи ошибок, потому что уезжать нужно, только взглянув в глаза, можно ничего не
говорить, только смотреть… Но – как???
- Так. Соберись. Сколько на часах? Половина седьмого? Отлично. Сегодня вторник, так что
каждый уважающий себя человек, особенно тот, у которого есть дети-школьники, уже должен
проснуться. Спокойно пишем сообщение и просим позвонить. Ну и что, что я обещала не
делать этого? Хуже будет пропасть без предупреждения. И не надо здесь вот нюни разводить!
Давай, солдат, топай ногами, шевели мозгами, раз уж впряглась, бежать поздно…
Кира пыталась издеваться над собой, но это получалось из рук вон плохо. Не так она
представляла себе отъезд, совсем не так, и от того, что судьба в очередной раз показала ей язык
и нагло усмехнулась, впервые хотелось не просто навешать ей тумаков, а переломать руки и
ноги, поменять местами, сказать, что так и было, и заставить неуловимое время – её