Изображенная у Cumont голова Остии действительно напоминает своим выражением хорошо нам известное выражение сентиментального отречения наших пациентов. Сентиментальность же есть не что иное, как вытесненная животная жестокость; отсюда чрезвычайно сентиментальная поза, соответствующая символике пастуха и овечек христианства того времени, с придачей инфантилизма[680].
Бог, все же, жертвует лишь животной своей природой, то есть своей сексуальностью[681], в тесной аналогии с движением солнца. В течении этого нашего исследования мы уже видели, что та доля libido, которая созидает религии, оказывается скрепленной с матерью и что она и есть, собственно говоря, постоянная наша связь с тем, отчего мы происходим. (Religio?) Поэтому мы можем сокращенно назвать эту величину "материнской libido". Как мы видели, libido эта скрывается под многочисленными и весьма разнообразными символами (так же и животных), причем род этих символов (мужской- или женский) безразличен; ибо и разница полов, собственно говоря, второстепенна и психологически не играет той роли, какую можно бы предположить при поверхностном наблюдении.
Ежегодная жертва девушек дракону была, вероятно, идеальным символическим случаем. Чтобы утешить гнев страшной матери, жертвовали прекраснейшую женщину, как символ своей libido. Смягченными формами подобных жертв являлись жертвы перворожденных и различных ценных домашних животных. Другим идеальным случаем является самооскопление при служении матери, смягченной же формой этого — обрезание[682]. При этом жертвуют по крайней мере частью себя самого. Подобные жертвы, предметы которых, в идеальных случаях, символизируют libido, уводящую от матери, являются символическим отказом от жизни, совершенным для того, чтобы вновь получить ее. Жертвою откупаются от смертельного страха и умиряют умерщвляющую мать. В тех более поздних культах, где герой, с давних пор превозмогающий и смерть и все зло, стал главным божественным лицом, он же становится священником-жертвователем, вновь порождающим жизнь. Так как герой есть сказочный образ, жертва же его является сверхмирной мистерией, значение которой далеко превосходит ценность простого жертвенного дара, то при углублении этой жертвенной символики имело место либидинозное устремление вспять, вновь оживившее мысль о человеческой жертве; произошло это, во-первых, вследствие подавляющего обилия фантастических придатков, всегда черпающих материал свой на значительной глубине, а также и вследствие более высокой религиозной оккупации libido, требовавшей совершенного и равнозначущего выражения. Таким образом мы уже приближаемся к отношениям Митры с быком его. В мистерии Христа сам герой жертвует собою. Сам же герой, как мы много раз видели, есть томящаяся тоскою по матери инфантильная личность, жертвующая, под видом Митры, желанием (libido), по видом же Христа идущая на смерть; оба действуют и добровольно, и недобровольно. На памятниках культа Митры мы часто находим следующее странное символическое изображение: кратер[683] (кувшин для смешения воды с вином), обвитый змеею, и при этом лев, враждебно стоящий против змеи[684]. Кажется, точно они спорят о кратере. Кратер, как мы уже видели, символизирует мать; змея — защищающее сопротивление, а лев — высшая сила и высшее хотение[685]. Борьба идет из-за матери. Змея постоянно участвует в жертве быком, приносимой Митрою, причем она ползет к ране источающей кровь. Из этого как бы можно заключить, что жизнь быка (кровь его) есть жертва змее. Выше мы уже указали на обоюдное отношение быка и змеи и нашли, что бык символизирует живого героя, сияющее солнце, змея же — мертвого, похороненного или хтонического героя, солнце невидимое. Так как герой в состоянии смерти находится в матери, то змея, как символ смертельного страха, есть также и символ поглощающей матери. Поэтому жертва быка змее означает добровольный отказ от жизни, чтобы вновь получить ее из рук смерти; отсюда происходит то поразительное плодородие, которое наступает после жертвы быка. Вследствие этого, вероятно, надо понимать вражду змеи и быка из-за кувшина как борьбу из-за рождающего материнского чрева; это, пожалуй, можно сравнить с более простым символизмом песни Тиштрийя, где демон Апаоша держит под своею властью черного коня, озеро дождя, белый же конь Тиштрийя принужден изгнать его оттуда. Время от времени смерть налагает уничтожающую свою руку на жизнь, и плодородие и libido исчезает, возвращаясь в мать, из лона которой она возрождается обновленной. Поэтому представляется весьма вероятным, что жертва быком в культе Митры означает также жертву, приносимую матери, посылающей смертельный страх. Так как и в этом случае противоположный смысл слов "убивай умирая" является действительным, то жертва есть оплодотворение матери; хтонический демон-змея пьет кровь, то есть libido (семя) героя, совершающего кровосмешение. Этим поддерживается бессмертие жизни, ибо она, подобно солнцу, вновь порождает и героя. Теперь уже не трудно, благодаря всему вышеизложенному, увидать и в христианской мистерии человеческую жертву или жертву сына матери. Такое разрешение вопроса, по-видимому, принимает во внимание догматическую символику. Упоминаю лишь мимоходом, что эта жертвенная смерть являлась также праздником растительности и весны, из чего и развилась культовая легенда. И в народных обычаях, на которых основан этот праздник, содержатся в различных вариантах те же основные мысли[686]. Христос, подобно Аттису, оскопившемуся из-за матери своей, висит на древе жизни[687], на древе истязания, на хтонической матери, и таким образом искупает творение от смерти. Он вернулся в чрево матери (Матута,
Пиэта Микель-Анджело), проявив смертью своею грех, совершенный древним человеком, Адамом, в течение его жизни; этим своим подвигом он символически помог наиглубочайше-внутренней и наитаинственнейшей по смыслу своему религиозной libido достигнуть наибольшей насыщенности и наименее собственного выражения (наиболее отрешенного от конкретизма). Мученическая смерть Христа, собственно говоря, и Августином объясняется как гиеросгамос с матерью (соответственно празднеству Адониса, где Венера и Адонис возлагались на брачное ложе).
"Христос вышел подобно жениху из покоя своего; в предчувствии брака он отправился в мир; он достиг ложа на кресте и заключил брачный союз, взойдя на это ложе. Услышав оттуда стон творений, он отдал самого себя в благочестивом общении, в качестве супруга, как возмездие, и навеки соединился со своею матерью".
Приведенные строки по ясности своей не оставляют желать ничего лучшего. Подобной же смертью умирает сирийский Мелькарт, который ежегодно сжигался сидящим верхом на морском коне. Греки называли его Мелицертес и изображали сидящим верхом на дельфине. Дельфин был также верховым конем Ариона. Выше мы установили материнское значение дельфина, так что в смерти Мелькарта снова находим отрицательно выраженный гиеросгамос с матерью. Это не вполне точное выражение чрезвычайно важно телеологически: символизмом своим оно направляет ввысь ту libido, которая обращена вспять, ко всему первоначальному, примитивному, к влечению физиологическому — направляет ее к духовному принципу, помогая ей развить таинственную, но плодотворную деятельность. Нечего и говорить о действии этого символизма на бессознательное западного человечества. Мимолетного взгляда на историю достаточно, чтобы убедиться в том, какие творческие силы высвобождены были благодаря этим образам. Нужно также упомянуть, что и северной мифологии известна эта мысль о плодотворности жертвенной смерти у матери: повиснув на древе, Один получил знание рун и восхищающее, опьяняющее питье, даровавшее ему бессмертие.
Сравнивая жертву культа Митры с христианскою жертвою, получается вполне ясное представление того, в чем состоит превосходство христианского символа: в прямом признании, что необходима жертва не только низших желаний, но и всей нашей личности. Христианский символ требует полной отдачи всего. Он принуждает к полному самопожертвованию для высшей цели, между тем как sacrificium mithriacum, останавливаясь на более примитивной ступени символизма, довольствуется жертвой животного. Религиозное действие этих символов надо понимать как ориентировку бессознательного на путь подражания.
680
Инфантилизм является лишь следствием интроверсии христианина, высшей по сравнению с последователями других верований.
681
Либидинозная природа пожертвованного несомненна. В Персии баран помогает первым людям совершить первый грех — сожительство. Он же является первым принесенным ими в жертву животным. (Шпигель: Eran. Altertumskunde, т. 1, стр. 511.) Тут баран оказывается тождественным с райской змеей, которую манихейское толкование отождествляет с Христом. И древний Мелитон сардийский учил, что Христос был агнцем, которого можно сравнить с бараном, пожертвованным Авраамом в кусте вместо сына своего. При этом куст изображал крест. (Отрывок V-й, цит. Робертсон: 1. с.)
682
Ср. выше: "кровный жених матери". У Иос. 5, 2 и ел. мы узнаем, что Иосия вновь ввел обрезание и выкуп первенцев. "Таким образом он также заменил детскую жертву, ранее приносившуюся Иегове, жертвою мужской крайней плоти". (Drews: Christusmythe, I, 47.)
683
Беру следующее из рассказа Порфирия: "У Митры, вместо источника, была чаша вина с водою". Цит. Cumont: 1. с. Это имеет значение для объяснения кратера. (Ср. также кратер Зосимы.)
686
Подобной же жертвенной смертью является конец Прометея. Его приковали к скале. По другой версии цепи его были продернуты сквозь колонну, что указывает на прикование к дереву. Его наказание — то, которое Христос добровольно взял на себя. Судьба Прометея поэтому напоминает злую участь Тезея и Нейритойя, которые повисли на утесе хтонической матери. По Атенею, Юпитер приказал освобожденному им Прометею носить железное кольцо и ивовый венок, как символ его недостатка свободы, его связанности. (Фороней, почитаемый в Аргосе как принесший огонь, был сыном Мелии, ясеня, то есть прикован к дереву.) Робертсон сравнивает венок Прометея с терновым венцом Христа. Верующие так же носят венки в честь Прометея, чтобы изобразить его связанность. (Evang. Myth., стр. 126.) В этом отношении венок означает то же, что обручальное кольцо; это принадлежности древнего гиеросгамоса с матерью. Терновый венец, по Атенею египетского происхождения, означает болезненное аскетическое обручение.
687
Укол копьем Лонгина сотника заменяет укол кинжалом при жертве быка в культе Митры. И связанному пожертвованному Прометею пронзают грудь "заостренным зубом железной палицы". (Эсхил, Прометен).