— А она не скучала по маме? Не спрашивала о ней?
— И скучала, и спрашивала. Сначала я отговаривался, что мама уехала по работе, а когда ей исполнилось шесть, выложил всё как есть. Без скидок на возраст. Мама нас бросила, чужой мужик с активной второй чакрой ей дороже дочки.
— В шесть лет о чакре? Напрасно.
— Я объяснил ей примерно, что имею в виду.
— Напрасно не это: развенчивать для маленького ребенка образ матери.
— Слышу голос психолога, хоть и недоучившегося. Можно, вы уберете из нашей беседы эту свою субличность?
— Простите.
— О чем я?.. Ах, да. Денежное напряжение в отношениях возникло позже, когда она стала превращаться в подростка. А в ее десять лет в доме поселился полтергейст.
— Правда? — улыбнулась Юдит.
— Ей-богу, не вру. Он развлекал нас милыми мелочами: сверлил крохотные отверстия в коллекции самоцветных камушков, разбивал банки, швырял зубные щетки на пол в ванной. Мы дали ему имя Шубыч: мягкая игрушка, сшитая из рукава старой шубки, с глазами-пуговицами, служила показателем, что он сейчас с нами — меняя, без нашего участия, свое место. Я прочел уйму литературы по этому вопросу. Узнал, что существует штук двадцать гипотез, касающихся полтергейста. Самых распространенных две: шутки детей в период полового созревания и шалости существ из параллельных миров (возможно, тоже детей). В нашем случае, как я понял впоследствии, был некий синтез того и другого. Однажды я пригласил к нам в дом исследователя аномальных явлений, которого отыскал в сети. Серьезный молодой человек осмотрел под лупой просверленные камушки (казалось, кто-то решил сделать бусы, но бросил это занятие на полдороге) и заметил, что следов резьбы нет и дырки сделаны непонятно чем. Изучил надписи мелом на стенах и фломастером на шкафах (крупными печатными буквами, как пишет пятилетний ребенок, с вывернутой не в ту сторону буквой R). А потом долго объяснял, что полтергейст — сущность, имеющая, как и человек, эфирное, астральное и ментальное тела. Но нет физического тела — поэтому его нельзя увидеть или, скажем, пожать ему руку. А главное, нет души, бессмертной искры Божьей. Короче, нечто элементарное, с чем не имеет смысла вступать в контакт: ничего нового либо умного он не расскажет. Никогда не забуду, что началось, когда молодой исследователь ушел. Это было нечто! Надписи стали появляться везде: на двери, на обоях, на телефонной трубке. Одни были горделиво-паническими: «Я хороший!», «Я лев!», другие жалобными. Одно послание меня просто потрясло: на светлом шнуре от бра тоненькими пластилиновыми колбасками было выведено: «Помоги мне!!!» Еще один вопль о помощи был выложен аппликациями из бумажек на ручке дивана. Казалось, возмущенный чудовищным оскорблением Шубыч (как это нет души?!) принялся изо всех силенок доказывать наличие этой самой бессмертной субстанции.
— А вы? Где были вы, когда появлялись эти надписи?
— В квартире. Конечно, я отлучался то и дело — в ванную, на кухню (вскипятить чай, засунуть еду в микроволновку), но отлучки длились не более трех минут. А чтобы выложить пластилиновую надпись на проводе мне, скажем, потребовалось бы минут сорок.
— И что же это было, в конечном счете?
— Не знаю. Она творила эти чудеса в измененном состоянии сознания. Не представляю, кто был ближе к безумию в тот вечер: я или она. Наверное, все же она. Потом она лежала в своей кроватке, с лихорадочно блестящими глазами и горящими щеками, и долго не могла уснуть. А я никак не мог ее успокоить, даже самой любимой музыкальной сказкой… Всего эпопея с Шубычем длилась около двух лет. Под конец он стал кем-то вроде Санта Клауса, дарящего подарки чуть ли не каждый день: кассеты с шумами природы (как раз для меня: успокаивать нервы), электронные часы, сувениры. Не сразу, но я догадался сопоставить появление подарков с пропажей из карманов денег. Суммы были небольшими, но при моей хронической бедности ударяли по бюджету. Пришлось сурово поговорить. И после этого Шубыч испарился бесследно.
— Жалко.
— Мне тоже было безумно жаль: словно уехал навсегда близкий родственник — веселый, непредсказуемый, склонный к сюрпризам. Года через четыре я попытался выяснить, для чего она мистифицировала меня, с какой целью? Она ответила лишь, что при всех своих многочисленных способностях не сумела бы просверлить сердолики и агаты: зубы для этого недостаточно прочны и остры.
— Я читала, что полтергейсты бывают в семьях с детьми, у которых проявляются впоследствии экстрасенсорные способности. А она, ваша дочка, не научилась потом считывать события по фото или исцелять руками?
— Нет. Даже исцелять драгоценными камнями — как ее учили в младенчестве в волшебной стране. Зато научилась убивать. Медленно и со вкусом. Это началось не сразу. Лет до тринадцати было весело и не скучно. Потом… Началось, пожалуй, с того, что я прочел ее дневник. Не удержался — очень уж хотелось знать, чем она дышит. Хоть мы и болтали часами каждый день, но что-то важное о себе она не открывала, я это чувствовал.
— Это вы зря.
— Да. То есть прочел не зря — зря рассказал ей об этом. Чудовищная ошибка. Кретин, бревно, тупое животное — такими словами честил себя задним числом бессчетное число раз, а толку? Прочел не зря: из дневника понял, что над ней издеваются в школе. Дразнят, травят. На каждой странице было выведено по многу раз: «НЕНАВИЖУ», «ГРЯЗНЫЕ ТВАРИ», «ТУПЫЕ УРОДЫ». И это писала девочка, которая в два года говорила, что пришла в этот мир, чтобы «любить всех больше всех».
— Как мне это знакомо… Я тоже была белой вороной, не как все. И меня тоже травили в школе.
— И вы тоже молчали и не рассказывали родителям?
— Родители не обратили бы внимания. Школа престижная, дорогая — остальное не важно.
— Да, вы говорили: возрастная пропасть. Но у меня-то с ней пропасти не было: она была самым нужным, самым любимым существом на свете. И при этом смела не рассказывать о своей боли, о своей драме. Такого я простить ей не мог: предательство, хуже предательства. И никогда не смогу, даже на том свете. Помимо ненависти и «тварей» она писала, что не может ударить человека. Не важно, парень это или девчонка, что слабее ее и ниже ростом — глумящаяся тупая девчонка… Да, она была белой вороной, как и вы. Но не только. Она плохо одевалась: в секнод-хэндовские тряпки. У меня ведь всю жизнь хронически туго с деньгами. Но я и представить не мог, что эти тряпки так ее унижают и жгут. Точнее, за эти бедные тряпки так ее унижают. Судил по себе: мне всегда было по фигу, что носить: лишь бы на пачкалось быстро, не жало и не натирало.
— Вы мужчина, — заметила Юдит с упреком. — А она вырастала в маленькую женщину.
— Да, я это понял. К сожалению, задним числом. Помимо тряпок, у нее был неправильный прикус, а я не удосужился сводить ее к дантисту. Она ведь и без того казалась мне хорошенькой. Больше, чем хорошенькой: очаровательной, прелестной. Но для маленьких бессердечных зверят-одноклассников она была дурнушкой и чудачкой в старых тряпках. И они травили ее изо всех своих звериных силенок… Конечно, я поменял школу, сразу же. И накупил кучу новых тряпок (для чего пришлось продать треть библиотеки). И обещал поставить скобку на зубы — самую красивую и дорогую. Но я совершил непоправимую ошибку: рассказал ей о дневнике. Болван! Как же она кричала… А потом убежала в свою комнату и закрылась. И полночи я слушал ее плач. Она не притронулась к новым тряпкам. Несколько дней просидела взаперти, как больной зверек в норе, а потом ушла из дому. Это случилось впервые. Ей было тринадцать с половиной. Потом уходы стали регулярными: на пять-семь дней, а то и больше. Без единого звонка или смс-ки. Следовало бы привыкнуть, но я не сумел. Каждый раз как впервые. Наверное, на этом следует закончить невеселую исповедь?
— Почему?
— Не хочется продуцировать негативные эмоции. Заражать своим отчаяньем, своей тоской. У вас ведь и без меня хватает душевной боли, собственной. К чему лишняя? Мораль моего рассказа ясна. Я слишком любил ее. Воображал необыкновенной, единственной в мире. А она оказалась всего лишь маленькой бессердечной шлюшкой. «Вот и сказочке конец, а кто слушал — молодец».