— А мне хочется, хочется, хочется, чтобы вы слушали!!!
Она затопала ногами, как капризный ребенок. Прическа растрепалась, глаза злобно искрили, ноздри трепетали с удвоенной силой.
— Да я просто уйду, и всё. — Я шагнул к вешалке и взялся за куртку. — Рассказывайте ваши ужасы стенам.
— Стойте! Не смейте уходить!.. — Пчеломатка была близка к истерике. — Неужели вы до сих пор не поняли, что мне нельзя перечить? Не уразумели, при вашем высоком ай-кю, с кем имеете дело?!
— И что же вы сделаете со мной в случае неповиновения? — Мне и впрямь было любопытно услышать ответ на этот вопрос.
— О Боже, — она вздохнула, прикрыв глаза, словно утомившиеся от горения. (Томная лицемерная тварь.) — Метод простенький, тот же, что и с моим испанским дружочком. К чему трудиться, выдумывая что-то новое, когда старенькое показало свою эффективность?
— Подвергнете нечеловеческим пыткам?
— Зачем? Для меня вы значите несравнимо меньше, чем мой красавчик. Там — нечеловеческая страсть, здесь — легкое увлечение. Просто прикажу Майеру отправить вас на тот свет в самый неблагоприятный момент: когда вы будете в ужасе или в отчаянье, когда будете проклинать родителей, наградивших вас бытием, или сгорать от стыда.
— Ради бога! — Я махнул рукой, выдавив кривую улыбку. — Отправляйте прямо сейчас: состояние у меня крайне мерзкое — и от ваших слов, и от всего вашего вида!
На этих словах я выскочил вон, изо всех сил хлопнув дверью.
Сука. Кровожадная гадина. Тварь восьмирукая.
Но какая же это мелкая душонка, — подумалось с удивлением, когда порыв яростного возмущения схлынул, а под подошвами привычно захрустел прибрежный песок. Мара потрясла меня своей гениальностью, и я не сразу заметил, что во всем остальном она мелка и примитивна. Обычная женщина — никак не старая мудрая душа. Как же так может быть? Огромный блистающий дар гениальности в сочетании с примитивным разумом и страстями? И этот ее солипсизм: только очень юные, либо незрелые разумы могут свято верить в свою единственность в мироздании. Отними у нее гений — не выделил бы из толпы. Заскучал бы через пять минут разговора.
Да я и так уже заскучал — давно и мучительно, до зубовного скрежета, скучаю при одном на нее взгляде. Загадка? Мне ее не разрешить.
Глава 34 КОКОН
Разговор с Марой оставил пренеприятнейший осадок в душе. Я шел быстрыми шагами, почти бежал, надеясь физической активностью, ветром, свистящим в ушах, избавиться от ощущения гадливости. И тут — поспособствовал, видимо, свежий ветер — снизошло озарение: неверного любовника больше нет, значит, Маре незачем придумывать способ аннигиляции души. Вряд ли она будет стараться ради одной дурочки Юдит, и, следовательно, эта самая дурочка не сможет воплотить свою заветную чудовищную мечту.
Боже, какое счастье… Юдит не исчезнет из мироздания, не будет стерта, как неудачный рисунок мелом на стене или фломастером на пластике. Нелюдимая злючка, смутно напоминающая мою дочь, останется.
Не помню, когда испытывал в последний раз такое же оглушительное, всепоглощающее счастье. Скорее всего, ТАКОГО в моей сумрачной жизни не случалось ни разу.
Я продолжал бежать, чувствуя, как теплые потоки слез струятся по лицу. Задыхался и бормотал что-то, сам не понимая, что бормочу и куда бегу. Для меня так непривычна радость и, тем более, ликование, что был полностью смят ими, как ураганом, оглушен, ослеплен.
Эйфория, впрочем, оказалась недолгой: слишком много эндорфинов мой мозг выделять непривычен. Когда снова обрел слух и зрение, удивился, что ноги занесли в совершенно незнакомую местность. Такого быть не могло: остров Гиперборея исхожен за два с лишним месяца вдоль и поперек. Спустя пару минут сообразил, что местность знакомая, проходил здесь не раз. Незнакомой ее сделали вырубленная проплешина и новенький забор из бревен. Он достигал двухметровой высоты, без единой щели, и метров на пять заходил в воду.
Меня разобрало любопытство. Что могут охранять столь крепкие бревна? Полигон для адских опытов, не иначе. Выходит, Мара покривила душой, сказав, что строительство на острове полностью прекратилось. Что-то всё же построили.
Я прошел вдоль забора в воду, но уже в метре дно резко уходило в глубину. Нет, таким путем на запретную территорию не добраться. Повернул назад, обогнул забор со стороны леса и выбрал растущую у ограды сосну. Не потребовало большого труда залезть на нее (благо, не обрел еще жировых складок на брюхе и тяжеловесности ягодиц), с нижней ветки переползти на край забора и спрыгнуть на огораживаемое пространство. (При этом врожденному тупице и авантюристу не пришло в голову озаботиться, каким путем буду выбираться назад. Не пришло в голову, и всё тут.)
За забором меня поджидало столь же новенькое, что и ограда, одноэтажное здание без единого окна. Лаборатория? Темница? Прислушался: из здания не доносилось ни звука. Если кто в нем и обитал, то ничем не выдавая своего присутствия.
Помимо одноэтажного домика никаких построек и предметов не наблюдалось. Побережье, крупная галька, серые волны. Впрочем, нет: на берегу, у самой водной ряби что-то было — светлый продолговатый куль. Я осторожно двинулся в его сторону, стараясь производить как можно меньше шума, дабы не привлечь внимания возможных обитателей безоконного домика.
По мере приближения предмет, теряя сходство с кулем, становился похож на кокон. Бледно-серый кокон. Куколка гигантского насекомого, выброшенная волнами на берег? Бред. Таких насекомых не бывает.
В двух метрах от цели я остановился. Резко, взметнув подошвами песок и забыв про требуемую бесшумность. То был никакой не куль и не кокон, но… господи ты мой боже, человек. Точнее, обрубок человека. Огрызок. Грязные бинты спеленывали тело, лишенное конечностей, и голову. Свободной от бинтов оставалась только часть лица — от бровей до кончика носа. Впрочем, бровей, как и ресниц, не было, а вместо кожи лицо обтягивала темно-багровая корка — совсем как у Лагга перед его гибелью. На ней контрастно выделялись белки глаз — светло-коричневые, с красными прожилками, похожие на печеные на углях яйца. Зрачки рассмотреть не мог, но, судя по положению головы, человек смотрел на море.
То был испанский любовник, несомненно. (Ниц и Лагг похоронены, а больше на пожаре никто не пострадал.) Выходит, Мара солгала и в этом: успела-таки отдать приказ спасти своего «сладкого мальчика». Не забыла, увлекшись съемками вдохновенного Герострата. Интересно, кто совершил сей подвиг? Судя по тому, что испанец обгорел до стадии ампутации конечностей, его спасение являлось вполне себе героическим актом, не слабее того, что совершил Лагг.
Я едва сдержал порыв окликнуть одушевленный кокон. Остановило два соображения. Что бы ему сказал, чем утешил? И второе: оклик мог вывести наружу тех, кто в домике. А в том, что там кто-то есть, я больше не сомневался: кому-то ведь надо кормить и ухаживать за инвалидом. Поддерживать жизнь в коконе, в куколке из грязно-серых бинтов, из которой никогда не вылупиться бабочке. Поддерживать бытие, чтобы мстительная гениальная стерва успела придумать, как и чем загасить его окончательно.
Сделав полшага, вгляделся внимательней. Кокон не шевелился, не издавал никаких звуков. Жив ли он вообще? Пожалуй, умереть в его ситуации было бы огромной милостью Всевышнего. Нет, Всевышний не смилостивился: ритмичное шевеление бинтов на животе свидетельствовало, что бедняга дышал.
Я отступил, стараясь не шуршать галькой. Повернулся и пошел назад, тем же путем. Из дверей домика, плотно закрытых, к счастью, никто не выглянул. Мое посещение тайного уголка осталось незамеченным.
Подойдя к стене, над которой нависала ветвь той самой сосны, испытал острый укол страха: а ну как не сумею оказаться за бревнами и попадусь на глаза охране? К счастью, пароксизм оказался коротким: после трех неудачных попыток на четвертый раз удалось с разбегу взбежать на забор и, ухватившись за спасительную ветвь, перемахнуть на другую сторону.
Авантюра осталась без последствий, хвала Создателю.
Если не считать, конечно, творившегося внутри.