Что она станет делать после аттестации — Жени еще не знала. Когда-нибудь обзаведется собственной практикой, но сейчас для этого у нее не было денег, а в долги залезать не хотелось. Бывшие коллеги предлагали принять участие в их делах, но она чувствовала, что такой компромисс не сможет ее удовлетворить. Она могла остаться там, где работала, или перейти в другой госпиталь в Нью-Йорке, но после восьми лет Жени жаждала перемен.
— Я просто в затруднении, — говорила она Эли. — Мне повезло: предлагают так много мест, но я никак не могу выбрать.
— Это не везение, — поправил ее Эли. — Когда-то я тебе уже говорил, что ты нашла свое место в жизни, а из тех мест можешь выбирать любое.
Ей предлагали преподавательскую работу. Это была бы перемена, и она высвобождала время для исследований. Жени подмывало согласиться, но, по сравнению с другими местами, здесь платили достаточно мало, а основная ее цель была собственная практика.
Она одевалась в предрассветных сумерках и вспоминала обрывки своего сна. Классический пейзаж — искусственный, но ничем не украшенный. Ни одного человека, кроме нее самой. Неужели на вершине ей придется постоянно оставаться одной? Изолированной от других, в довольстве и созерцании собственного совершенства?
Жени получила из Загреба письмо от Пела. Перед квалификацией он слал ей наилучшие пожелания. Сам он был доволен работой и вскоре собирался в командировку в Брюссель, Женеву и Париж. Он был бы рад узнать что-нибудь о ее семье. Но несмотря на близость к советскому блоку, несмотря на то, что многие из его знакомых часто ездили из Югославии в СССР, выяснить удалось очень немногое. Физики назвали бы это «отрицательным результатом». «Никто и понятия не имеет, где находится твой отец. Ходят слухи, что он: 1) на Украине работает на бензоколонке; 2) крестьянствует в Сибири. Не очень ободряющие сведения, я понимаю. Он стал абсолютно безликим и не проживает нигде. Но я уверен, что он жив.
О Дмитрии я узнал, что он работает в институте. Он физик, но преподавать ему не разрешают из-за его непатриотических (читай, диссидентских) взглядов. Поскольку, если он и публикует статьи, то не под своим именем, установить институт, где он работает, не удается.
Я не оставляю попыток и сообщу сразу же, если удастся что-нибудь обнаружить. А пока шлю тебе свою любовь».
На Тридцать четвертой стрит Жени села в автобус, направлявшийся к госпиталю. Она проснулась счастливая, с чувством выполненного долга, но жизнь будет продолжаться и после квалификации. Будущее представлялось ей туманным, и она оказалась совсем одна. Наверное, как и отец, как и брат. Все Сареевы одиноки, хотя никто из нас не выбирал одиночества.
В десять вечера она была уже в постели. Для нее слишком рано, тем более что следующий день был выходным. Но она сказала себе: завтра решу, что делать дальше. «Но куда дальше идти, — сонно размышляла она. — Ведь я уже на вершине».
Ветер развевал ее волосы на вершине. Она оторвала глаза от блеклого города, скользнула взглядом по долине и посмотрела на вершину соседней горы. Она была той же высоты, что и первая, но поплоще, было больше места, чтобы стоять. Вершина возвышалась над кронами деревьев — гладкая и белая. Из долины доносился звук колокола, свадебный перезвон с колокольни церкви. Звон стал громче, и на соседней горе Жени различила две фигуры. Невеста закутана в тафту, которая ниспадала к подножию. Бой колокола все приближался, становился настойчивее, раздавался под самым ухом…
Жени сняла трубку.
«Должно быть, телефон звонил трижды», — решила она, мотая головой, чтобы стряхнуть сон. Потянувшись к прикроватному столику, она включила лампу: семь минут четвертого утра.
— Доктор Сареева, — сказала она в микрофон.
— Мой долг сообщить тебе, товарищ доктор, что твой день рождения только что начался. Так что прими поздравления.
Потребовалась лишь доля секунды, чтобы узнать этот голос. Свадебные колокола замерли в пространстве, наряд невесты растворился в воздухе.
— Дэнни! Ты знаешь, сколько сейчас времени? Три часа утра!
— А здесь полночь. Точнее, прошло семь минут нового дня. 10 мая — годовщина твоего славного рождения.
— Я и забыла, — сегодня ей исполнялось тридцать два года. — Ты где?
— На противоположном берегу, где Тихий океан вовсе не оправдывает своего имени и швыряет разъяренные волны на терпеливые пески. Я тебя люблю, Жени.
Она усмехнулась:
— Ты напился.
— Весьма вероятно, что это сущая правда, — серьезно ответил он. — И тем не менее, я тебя люблю.
Жени зажала трубку между ухом и плечом и слышала в ней ритмичный пульс — звук волн, накатывающих на берег…
Он сделал ей предложение, написав его в небе, но буквы растворились в прошлом. Много лет назад, и ни одной весточки с тех пор. А сегодня в три утра он звонит по телефону.
— Я люблю тебя пьяный. Люблю трезвый. Ты свободна?
— Свободна?
— Разведена?
— Да.
— И ты не дала мне знать! Тысячи раз я собирался набрать твой номер. Тысячи раз сочинял в голове письма: такие умные, поэтические, романтические, но все кончающиеся печальной нотой, и я не мог переложить их на бумагу. Я ждал. Ждал все время этого магического слова, открывающего дорогу в рай, волшебного слова «развод». Слова, позволяющего русской и мадьяру соединиться в пространстве.
Жени не сдержалась и рассмеялась, выдав свою радость — слишком давно с ней никто так не разговаривал.
— С первой нашей встречи помню этот смех. Тогда ты убежала на химию.
— Ты был невозможен.
— Вовсе нет. Рассудительный, с расчетливой импульсивностью, я сразу же привлек твое внимание. Послушай, Жени, сегодня я наконец решил позвонить, потому что, во-первых, у тебя день рождения, и во-вторых, я намереваюсь добиться успеха. Шикарнейшие и богатейшие, как Крез, женщины молят о моей руке, а я сохранил ее для своего хирурга.
Жени никак не могла перестать смеяться:
— Замечательно, Дэнни. А что это за успех?
— Я начинаю снимать самый смотрибельныйфильм, который когда-либо задумывали. Скоро мое имя будет таким же употребительным в каждом дому, как шампанское и икра.
— В некоторых домах.
Дэнни тоже рассмеялся в ответ. Жени свернулась под одеялом с трубкой у уха, и ей казалось, что Дэнни лежит рядом.
— Приезжай ко мне.
— Не могу.
— Возьми отгул. Или два.
— У меня скоро квалификация, — она вкратце рассказала о своей работе и о неопределенном будущем.
— У меня есть предложение.
— Дэнни, — упрекнула его Жени.
— Не то, о чем ты думаешь. На север отсюда, в Монтерее, есть клиника. Ею руководит ветхий старикан Макс Боннер, прозванный Максом-ножом, — замечательный человек. Он каким-то образом раздобыл развалюху — видимо, старое имение — и превратил в госпиталь для ветеранов. Там он делает реконструктивные операции. Нас познакомил один мой актер, его бывший пациент, чей череп был когда-то раздроблен под его зеленым беретом. Клиника, как сказал мне Макс, занимается спорной хирургией, режет верхнюю часть головы, а методы разработал какой-то старый врач в Нью-Йорке. Максу нужен человек, знакомый с его методикой.
— Я знаю работы, о которых он говорит, и самого врача тоже, — голос Жени сделался напряженным.
— Замечательно. Я так и думал, что Макс станет морковкой, которую я повешу перед твоим носом, чтобы заманить сюда. Сам буду снимать рядом с Монтереем, в Биг Суре. Тебе понравится Калифорния. А когда я закончу фильм, мы…
— Не могу, — грустно ответила она. Радость ушла из ее постели, а минутой раньше она ощущала присутствие Дэнни, кожа горела от воображаемых прикосновений. Но она не способна броситься на другой конец континента только потому, что Дэнни позвонил среди ночи. Она положила трубку. Было почти четыре. Почти час она провела в мечтаниях.
Но через три дня Дэнни позвонил снова, уже в девять вечера по нью-йоркскому времени. Они снова говорили почти час, и перед тем, как попрощаться, Жени вдруг спросила, когда он позвонит опять.