— Да, — новость напугала Жени.
— На первой странице о нем напечатали: из-за его «Слонового мальчика».
— Еще бы, — только несколько месяцев назад Ортон завершил шестнадцатую операцию над больным и утверждал, что «восстановил» его. Хотя с фотографии глядело еще явно обезображенное лицо, в нем уже явно угадывались человеческие черты. Взявшись за один из самых тяжелых случаев нейрофиброматоза, Ортон пошел дальше, чем любой другой хирург, и умер светилом медицинского мира. Соболезнования, сообщала газета, поступали от врачей со всего света. Близких у него не осталось.
— Тебе повезло, что пришлось с ним работать, — проговорил Макс.
— Эта работа привела меня сюда, — твердо напомнила ему Жени.
Но все утро она не могла успокоиться, спрашивая себя, не принудил ли Ортон молодую ассистентку совершить над собой то, что привело его к окончательному падению. В ее глазах он стоял обнаженным, умоляющим избивать свое тело.
Она хотела поговорить об этом с Максом, но он был занят весь день. К тому же она понимала, что не имела права перекладывать на него весь этот ужас. Можно было позвонить Эли, который попросил бы ее войти в положение «ее старика», напомнил бы, что Ортон за свою жизнь хирурга спас бесчисленное количество людей. И это была сущая правда. Но в самом Ортоне шла постоянная борьба и зло одерживало верх над добром. Но Эли напомнил бы, что врач уже мертв, не нуждается в прощении и недоступен для ненависти.
«Что ж, он был прав», — сказала себе Жени, как будто и в самом деле разговаривала с Эли Брандтом. Ортон ушел и нужно выбросить его из памяти.
Она больше не заговаривала об Ортоне. Макс пришел домой после десяти. Его лицо избороздили морщины усталости, и на нем отпечаталось выражение, которое слишком часто появлялось в последние дни — выражение отвращения.
— Сколько в этом чертовом мире контрастов, Жени, — пробормотал он, сбрасывая пиджак. — Везде боль. Везде уродство.
— И красота тоже, — но он, казалось, ее не слышал и с горечью на лице продолжал швыряться словами. Жени пошла приготовить ему слабый кофе и все время убеждала себя, что Макса не сломает усталость. Но когда она наливала кофе, ее руки дрожали, и она поняла, что боится за Макса.
Название «Крыло Сареевой Клиники Боннера»было слишком путаным, и через год после открытия в октябре 1980 года его переделали в Клинику «Боннера — Сареевой». Объединение имен оказалось обманчивым. Вместо того, чтобы руководить всем, Макс теперь занимался только старой клиникой и ее пациентами, а в новой хозяйничала Жени. Каждый из них нанимал помощников независимо друг от друга, и молодые хирурги переходили из здания в здание лишь в случае экстренной необходимости.
Когда о разделении стало известно, репутация Макса как Альберта Швейцера только возросла, в то время как о Жени писали, как о «хирурге звезд».Ее открыли журналы мод, а «Вог» сообщил своим читателям, что «в эффектной Кармельской клинике доктор Сареева творит чудеса… одним прикосновением эта прекрасная женщина излечивает все приметы возраста».
Заметка рассердила Жени. Она вспомнила отвратительную рекламу Клиники Кутюр и позвонила в «Вог».
— Я понимаю вашу обеспокоенность, — согласился редактор, и через несколько номеров в журнале вновь появилось сообщение о ней: «Цельная женщина с абсолютным вкусом, она придерживается старозаветной добродетели и скромности. Она отрицает и магию, и чудо. Но мы видели результаты — они просто чудесны».
Она постаралась отмахнуться. Непрошеная огласка прибавила ей пациентов со всей страны. Лист ожидания простирался на год, и Жени дала указание строить новые комнаты.
Чем моднее становилась она, тем известнее делались ее пациенты. Первые величины и звезды постоянно настаивали на защите и анонимности, и после нескольких вторжений репортеров-ищеек Жени пришлось распорядиться соорудить секретный проход, из проулка в подземном гараже к потайной двери, в ее кабинет.
Популярность привела к ней и нежелательных лиц, стремившихся воспользоваться ее услугами. Как два года назад она сказала Максу, эти люди были богаты «особым» образом и приходили из причуды, чтобы купить юность и красоту. Примерно десять процентов всех обращающихся Жени отсылала обратно, понимая, что их просьбы просто нереальны и с самого начала обрекают операцию на неудачу.
Грузная женщина просила сделать липэктомию [9]и сообщила, что все остальное она уже перепробовала. Но Жени попросила список ее лечащих врачей и проконсультировалась с каждым. Оказалось, что время от времени она и впрямь садилась на диету, но у нее не хватало терпения продолжать ее после потери первых двадцати фунтов. Жени категорически отказала ей в операции:
— Приходите после того, как похудеете на пятьдесят фунтов.
— Вы меня прогоняете, — блеснула глазами женщина.
— Да. Скоро вы все равно наберете этот вес. Вам нужно взять себя в руки, а потом уже думать об операции.
— Ну это мы еще посмотрим. Я уверена, другой хирург будет прыгать от счастья, только дай ему возможность меня прооперировать.
— Может быть, — согласилась Жени, — но это не в ваших интересах.
— Что вы знаете о моих интересах? — возмутилась миссис Грейбар. — Кто вы такая, чтобы указывать людям, что им делать? Вы не Господь Бог, а просто жалкая шлюха…
Жени нажала кнопку интеркома:
— Пожалуйста, проводите миссис Грейбар, — попросила она сестру.
Но большинство приходящих на консультации прислушивались к советам Жени и соглашались отложить операцию и сначала сесть на диету, обратиться к терапевту или разрешить назревший кризис. Назревший кризис обычно был связан с расставанием: муж уходил от жены, дети покидали дом, умирал кто-нибудь из родителей или любовник. В последующие недели и месяцы человек терял свой внутренний образ и был бы разочарован даже самыми потрясающими результатами операции. Но позже, когда притуплялся гнев или горе, тот же самый человек мог получить от пластической операции большую пользу.
Когда комедиант Джошуа Голд попросил сделать ему ринопластическую [10]операцию, Жени первым делом спросила, почему он решился на это.
— Слишком уж я ярко выраженный, — объяснил он. — Это сильно портит мои шансы. Хватит уж мне кривляться.
Жени выслушала его и узнала, что Джошуа Голду было тридцать три года. Его карьера началась сразу же после колледжа и никогда форма носа его не беспокоила. Он играл в клубах и забегаловках, преуспевал, и зарабатывал достаточно для себя и для матери. Они купили большой дом и каждые полтора года меняли обе свои машины.
Полтора года назад после того как он появился в вечернем телешоу и гастролировал в Лас-Вегасе, Майами и Чикаго, Джошуа Голд вдруг решил, что плесневеет. Ему захотелось чего-то нового, революционного.
Он продал дом в Коннектикуте и переехал с матерью в Калифорнию. Но через год она умерла. Женщину верующую, ее хоронили по правоверному обряду синагоги.
Теперь он жил один. Завел новых друзей. Но они были не те, что прежде, не такие, с которыми он вырос. С тех пор у него было несколько неудачных интрижек. Женщины в Калифорнии какие-то «вообще не такие», заявил он.
Жени не возражала.
— Не хотите посмотреть на несколько рисунков? — спросила она.
— Хорошо. А зачем?
— Чтобы помочь мне в работе, — она достала стопку зарисовок. Этот тест она придумала сама — обычная проверка внутреннего образа.
— Какой из них больше всего напоминает вас? — зарисовки были сделаны анфас, в три четверти и в профиль.
Он выбрал.
— Прекрасно, — ответила Жени. — А теперь сравним это с рисунками, которые были сделаны с вас — просто переведены с ваших фотографий.
Джошуа уставился на нее:
— Не могу поверить, — наконец выговорил он. Жени распорядилась принести фотографии и положила поверх них переведенные рисунки.
— Боже! — выговорил Джошуа. Выбранный им рисунок был карикатурой с его собственной фотографии. В его сознании его нос удлинился почти вдвое.