Джип встал, солдаты выпрыгнули из него.
— Держи, — один из них бросил сверток Жени. — Надевай. Стоит попробовать.
В свертке оказалась какая-то медицинская одежда: то ли хирургический халат, то ли халат сестры вместе с шапочкой. Жени быстро надела его.
— Возьми и это, — солдат указал на сумку первой помощи.
Схватив ее, Жени стала прокладывать путь сквозь толпу.
— А женщина где? — услышала она, как спросил кто-то из журналистов.
— В детском саду, — ответил другой.
— Какая женщина? — Жени остановилась, определив по пластиковой карточке, что репортер из «Рейтера».
— Та, что пошла в детский сад, когда тот был уже захвачен. Она попросила, чтобы в заложницы взяли ее, а детей отпустили. Невероятно. Не знаю, как она сумела пробраться туда и ее не застрелили.
Жени побежала, но охранники на баррикаде не дали ей пройти.
— Вскоре вы нам можете понадобиться, — грустно сказал один из них, разглядывая ее медицинскую форму. — Но пока еще рано.
Она узнала его. Молодой человек, которого часто видела вместе с Наумом. Она сняла шапочку:
— Это я, Жени. Я здешняя, — и воспользовавшись его удивлением проскочила мимо него и баррикады в кибуц.
Никто за ней не последовал, и она кралась незаметно, как только могла, не сводя глаз с детского сада. Пока ее еще скрывали кусты и тень, но через несколько футов открывалось незащищенное пространство, тянувшееся до самых деревьев у входа в садик. Жени остановилась перед последним кустом, пульс громко барабанил в виски. Зачем бежать? В этом нет никакого смысла. Из окна второго этажа они ее прекрасно разглядят и смогут убить.
Мать предложила свою жизнь за жизнь одного из детей. Которого? Какое это имеет значение?
Жени съежилась за кустом, глядя на детский сад. Внезапно изнутри блеснул свет и входная дверь открылась. Жени затаила дыхание.
В проеме возник человек. Его черт разглядеть было невозможно, свет за спиной превращал его — просто в тень. Левой рукой он держал за руку мальчика, а в правой сжимал мегафон. Глаза у мальчика были завязаны.
— Сейчас без двадцати пять, — объявил мужчина. — Даем вам еще один час. До шести. Он двинулся обратно к свету, держа мальчика перед собой. Это был Арон.
Что заставило их дать отсрочку? И какую выгоду та может принести? Надежду, сама себе ответила Жени. Еще шестьдесят минут жизни.
Дверь оставалась открытой. Мегафон снова поднялся к чьим-то губам, и она услышала голос матери.
— Я призываю вас, мои братья и сестры, примите их требования. Двое детей умерли по ту сторону колючей проволоки во имя клочка земли. Прошу вас, не позвольте другим детям умереть.
Приглушенный звук, а потом тот же, что и прежде, мужской голос прозвенел в воздухе:
— Мы не жестоки. Мы не ищем мести, а только справедливости. Мы должны защищать себя, а вы — отвечать за свои преступления. Послушайтесь женщину, вашу соплеменницу.
Дверь закрылась, Жени неподвижно стояла за кустами. Она всматривалась в детский сад, стараясь взглядом проникнуть за стены, понять, что происходит внутри. Где участники переговоров? Находятся ли посредники в детском саду или поддерживают связь с террористами по радио?
Небо стало темнеть. Снова открылась дверь, и Наташа вышла наружу. На руках у нее был ребенок. Ее освободили, подумала Жени с отчаянной надеждой.
В следующую секунду из куста рядом с детским садом грянул выстрел.
— Предательница! — голос был похож на голос Микаха. Наташа повернулась и кинулась обратно в здание — еще один выстрел раздался изнутри, и кто-то другой прокричал:
— Еврейская свинья!
Жени выпрыгнула из-за куста и бросилась бежать. Стреляли из-за деревьев и из окон детского сада. Наташа бежала через поле, крепко прижав ребенка к груди. Ее движения были замедленны, тело согнуто пополам. Следующая пуля угодила в плечо и отбросила ее в сторону.
— Наташа! — закричала Жени. Имя рвануло, точно взрыв в темноте, и слилось с залпом пальбы. — Мама! — она бежала изо всех сил, превозмогая боль в голенях и страх, рвущийся в уши.
Наташа остановилась, смущенная голосом дочери.
— Мамочка! — Жени вдруг вспомнилось, как она называла Наташу в детстве, и слово невольно сорвалось с губ, а вслед за ним грохнула пулеметная очередь.
Наташа согнулась, осела и повалилась на землю.
Жени преодолела последние несколько ярдов.
— Нет! Нет! Нет! — бормотала она, пытаясь предотвратить то, что уже случилось.
Наташа не отвечала. Из отверстия в затылке, пенясь, бежала темная кровь. Ночь внезапно затихла, и выстрелы больше не прорезали темноту.
Жени перевернула мать на спину. В выемке, куда Наташа вжала его своей грудью, лежал ребенок. Весь в крови, но живой.
«Она это совершила. Она отдала свою жизнь, чтобы спасти другую», — подумала Жени. Ее пальцы царапали землю, стараясь углубить выемку. Устроив ребенка в воронке, она прижалась лицом к матери. Из глаз на волосы Наташи хлынули слезы, смешиваясь с кровью на затылке убитой матери.
Она оставалась у тела матери долгие часы, дни, а может быть, всего несколько минут. А потом ее кто-то тихонько приподнял, и она всем весом повисла на его руках. Смутно она припоминала, что когда-то его уже видела.
— Пойдем, — поддерживая, он повлек ее в сторону.
— Куда? Куда? — она протягивала руки к Наташе, пытаясь вырваться.
— Нужно ее унести. И ребенка тоже, — доктор Стейнметц крепко прижимал ее к себе.
Жени ничего не понимала. Он усадил ее в машину. Тело ее обмякло. Она была в крайнем изнеможении.
— Куда вы меня везете?
— В больницу.
— Меня не надо. Везите ее. Со мной все в порядке.
— Миках хочет вас видеть.
Жени отшатнулась, как от пламени:
— Нет!
— Он умирает. Ранен в грудь.
— Пусть умирает.
— Долго он не протянет, — заверил ее врач.
— Он убил мою мать! Убил! — она забилась в истерике, на губах показалась пена.
— В любом случае, может быть, уже слишком поздно, — жестоко ответил врач.
В госпитале он провел Жени туда, где лежал Миках. Для сопротивления у нее уже не оставалось сил. И вот она уже у кровати и смотрит на него, тело ее обмякло от нахлынувшего страха.
Миках был при смерти, но глаза сверкнули так, будто со смертного одра он собирался ее испепелить.
— Я ненавижу тебя, — прошептала Жени.
— Я знаю, — ответил умирающий, и даже по этим двум словам Жени поняла, каких усилий ему стоило их произнести.
Но она продолжала:
— Я слышала твой голос. Ты назвал ее предательницей.
Его бледная улыбка походила на восковую:
— Умиротворение не может служить альтернативой насилию.
— А разве ты знаешь какую-нибудь альтернативу? Насилие — твой образ жизни. Все, что ты знаешь. Насилие и ненависть — твоя единственная страсть.
— Если ты не ненавидишь отца и мать, — выражение его лица не изменилось, но каждое слово с трудом вырывалось из груди, преодолевая барьер боли. — Ты меня не поймешь.
Дыхание прекратилось. Из угла рта вытекла струйка крови, но глаза Микаха остались открытыми, как будто смеялись над Жени.
Слезы подступили к глазам, и слова, которые рвались наружу, так и остались нерожденными. Теперь она никогда не узнает, кто выстрелил первым, и участвовала ли его винтовка в том залпе, убившем ее мать. Не узнает, был ли это голос Микаха, назвавший Наташу предательницей. Она ни в чем не была уверена, кроме того, что и Наташа и Миках мертвы.
Кроме них погибли еще трое детей, хотя Арон и ребенок, которого Наташа защищала своим телом, остались живы. Несколько других получили ранения, но детский сад был спасен.
В тот миг, когда Наташа упала на землю, командир сирийцев получил пулю в грудь. Еще два террориста были ранены, а оставшиеся трое, смущенные непредвиденным поворотом событий и численным превосходством противника, побежали спасаться в комнату грудников. Там их и захватили два израильтянина, пробравшиеся в здание по стене через окно третьего этажа.