Она отвернулась от сканера и взглянула на часы: семь. Теперь каждую секунду сестра может дать демерол, чтобы в полузабытьи везти пациента в операционную.
Вдруг Жени потеряла всякую уверенность. Вот сейчас она должна идти к нему. Она вскочила и бросилась из компьютерного кабинета к Георгию. Сестра уже готовила шприц.
— Оставьте нас на секунду, — попросила Жени. — Я хочу поговорить с отцом наедине.
Сестра растерянно посмотрела на нее, но повиновалась и вышла, неся перед собой шприц вверх иглой.
Георгий приподнялся на подушках:
— Женечка, что ты здесь делаешь? Я думал, мы увидимся теперь только после…
Жени пододвинула стул к кровати:
— Ты говорил, что приехал в Америку только потому, что я этого хотела. Это правда?
— Правда. Но почему ты…
— Это очень важно. Чрезвычайно. Скажи, почему ты согласился на операцию?
— Для тебя.
— Но разве ты сам не хочешь избавиться от увечья? — у Жени перехватило дыхание. — Разве это не для тебя?
— Я сохранил свое лицо таким, чтобы каждый, кто его видит, вспоминал, что фашисты сделали с нами — с нашей страной, с нашим народом. Когда после войны мне предложили пластическую операцию, я отказался из гордости. Но я знал, что мое лицо заставит меня прятаться от людей.
— Но все это в прошлом! — возразила Жени. — Ты мне рассказывал, как изменился с годами.
Георгий продолжал, как будто она ничего и не сказала.
— Когда я вернулся, я уже не был мужчиной и я заставлял Наташу страдать. Она была красива, желанна. А я ее ненавидел, потому что был страшен и был неспособен ее любить. Я превратился в собственные раны. Понимаешь? Искалечена была душа.
Жени кивнула:
— Но ты говорил, что в ссылке о многом передумал.
— Да. Я понял, что я наделал и кем стал.
— Почему же ты сейчас не хочешь операции?
— Я хочу, Женя. Ради тебя. Согласен нести на своем лице знаки собственной жестокости. Помнить нужно теперь мне одному, а не другим. Я не должен забывать свою чудовищность.
Жени взяла его за руку:
— Ты за все заплатил. Твое наказание длилось слишком долго.
— Недостаточно. Я хотел нести его до смерти, — он сжал ее ладонь и попытался улыбнуться. — Но что я хочу, теперь не имеет значения. Мне надо дать тебе, что ты желала всю жизнь.
— Нет, ради себя я не могу подвергать тебя риску и боли. Я почти забыла, что я врач, и пыталась строить из себя бога,— она положила его руку на кровать. — Я скажу, чтобы тебе принесли завтрак. Можешь одеваться. Мы отменяем операцию.
Лицо отца осталось прежним. Но после несостоявшейся операции и его признания, Георгий стал ей понятен, превратился в настоящего человека и больше уже не был тем, кого она придумала в своем воображении. Всю жизнь Жени любила — или старалась полюбить его, потому что он был ее отцом. Теперь, узнав его, она полюбила его как личность.
Пригретый дочерью, Георгий изменился. У него появились новые интересы, вкус к жизни. Как-то днем Жени провела его по клинике, давая на ходу объяснения. Рассказала о высокоточном оборудовании, о работе, которую они выполняли в обеих частях клиники, о некоторых пациентах. «Утром, — говорила она, — была проведена ринопластическая операция — изменена форма носа Джейн Дарвин, которую до этого оперировали по поводу изменения пола».
— Превращать женщину в мужчину? Не может быть, — твердо заявил Георгий. — Это какая-то несусветная чушь.
В старом здании он почувствовал себя свободнее и тут же понравился пациентам — детям с врожденными недостатками.
Жени купила отцу машину, и два или три раза в неделю он ездил в клинику навестить детей из здания Боннера. Его уже ждали в палате, и он рассказывал о России, вспоминал сказки, которые читал или слышал, рассказывал о днях своей юности. Дети ухватывались за слова, просили повторить полюбившиеся места и наслаждались маленькими пирожками, которые он сам для них готовил. Они называли его дядей Георгием, но думали о нем как о волшебнике-дедушке, который всегда их подбодрит и который знает секрет, отличающий их от других людей.
По вечерам Георгий читал газеты и вырезывал все, что находил о своем зяте. Он гордился Пелом, любил его и восхищался им. И Пел испытывал те же чувства к Георгию, и в один из своих приездов в Калифорнию сказал:
— Понятно, почему мы так ладим: мы оба любим одну и ту же женщину.
Георгий совсем не походил на отца Пела, но после смерти Филлипа в жизни его сына образовалась пустота, и Георгий мало помалу занимал его место. Пел звал его по-русски «отец», и Георгий отвечал ему «сын».
— Ты мне больший друг, чем Дмитрий, — как-то признался он.
Но хотя Георгий радовался обществу Пела в доме на полуострове Монтерей, в Вашингтон он ехать отказался.
— Неприглядный будет вид. Политический деятель не должен иметь такого, как я, родственника, — категорически заявил он.
Жени по-прежнему летала на восток так же часто, как и Пел, приезжавший их навестить. Теперь она могла взять несколько дней подряд: покидать клинику ей стало несравненно легче. С ней работал Стив Лукас, грубоватой манерой напоминавший Макса, и такой же преданный делу квалифицированный хирург. И Клэр Вашингтон, начинавшая в косметическом крыле, и теперь ведущая большую часть административной работы. С Клэр и Стивом — «совестью» клиники — Жени смогла постепенно отстраняться.
Она надеялась открыть кабинет в Вашингтоне или недалеко от города. Пела безусловно переизберут на второй срок, если он захочет еще быть сенатором. Хотя, может быть, он займется и чем-нибудь другим — о Пеле поговаривали как о восходящей звезде. Его работа в сенаторском комитете по международным отношениям привлекла внимание всей страны. Аналитики предсказывали, что если демократы победят на выборах 1988 года, Пел может получить место в правительстве или стать послом США при ООН.
И возможности на этом не ограничивались. Кто знает, какие перспективы откроют для Пела выборы 1992 года? Размышлять об этом было слишком рано, но Вашингтон всегда считался городом Пела, и Жени мечтала там обосноваться.
Но она не спешила, по-прежнему принимая новых пациентов. Не спешила, потому что не знала, что делать с отцом. Он казался довольным, навещал детей, много читал и недавно на собственной земле начал заниматься огородничеством. Но он был стариком в чужой стране и покинул родину ради нее. Как она могла теперь его бросить?
В Вашингтоне ему станет неуютно. Внешность и политическое прошлое, о котором еще многие помнят, заставят его снова прятаться от людей. Жени чувствовала ответственность за отца, но и своего счастья с Пелом она упускать не хотела. Ведь ей уже перевалило за сорок.
Когда Дмитрий очутился в аэропорту Джона Кеннеди, первым впечатлением Жени было, что брат слишком быстро постарел. На фотографии его лицо было слегка размыто, и она удивилась, увидев брата взрослым мужчиной. В жизни он казался лет на десять старше ее. Длинную бесформенную бороду испещрила седина. Брат был очень худ, и не так высок, как она представляла. Видимо, поняла Жени, она еще продолжала расти, когда он уже перестал.
Жени помахала рукой, чтобы брат заметил ее, и окликнула его по имени. Он подбежал и крепко обнял сестру. Они прижимались друг к другу, смеялись и плакали, и не могли выговорить ни слова. Наконец с застенчивой улыбкой вперед выступила Вера, и Жени из объятий брата попала в объятия детской подруги, ставшей теперь ее сестрой.
— Вот твои племянники, — женщины отстранились и посмотрели друг на друга. — Миша чем-то похож на тебя, хотя мальчики не бывают красивыми, по крайней мере, он сам так считает.
Мальчики с достоинством протянули тете руки.
— Они оба красавчики, — рассмеялась Жени, притянула ребят и поцеловала в макушки.
Из аэропорта они отправились в Ванвуд, куда собирался приехать и Пел, после расследовательской миссии в Никарагуа.
— А где дедушка? — спросил Василий, старавшийся перед Мишей играть взрослого. — Когда мы увидимся?
Жени посмотрела на брата, ожидая его ответа. «Сын меня не знает, — заартачился Георгий, когда она позвала его с собой встречать Дмитрия в аэропорту. — И я не хочу навязываться ни ему, ни его семье».