— Не хочу, чтобы ты с ними дружила, — заявил он. Женя уже собиралась запротестовать, но он тут же добавил: — У меня для тебя кое-что есть, — под серебром волос его глаза казались чистыми, как быстрый поток. — Ты давно этого ждала. Письмо от брата.
Голова у Жени закружилась, будто вновь вернулась лихорадка. Бернард достал конверт.
— Два месяца шло до Нью-Йорка. Читай.
Ленинград
17 августа 1958 г.
Дорогая сестричка!
Мы постоянно о тебе думаем, хотя и не получили ответа на наши письма. Надеюсь, это хороший знак. Уверен, у тебя уже много друзей, может быть, есть даже мальчик и ты довольна.
Я много занимаюсь и смею надеяться на место в университете в ближайшем будущем. У нас с Катей все в порядке. Только допоздна не даю ей спать — не гашу свет и скриплю пером. Как я тебе прежде писал, наше жилище причудливо, как кукольный домик.
Ну да ничего, мы все здоровы, а Катины пирожки по-прежнему восхитительны. О наших родственниках здесь ничего не слышно, хотя не приходится сомневаться, что и они здоровы и сыты — на апельсинах и других вкусных вещах.
Подарок ко дню рождения, который я посылал тебе давным-давно, у меня. Так что просто знай, что я о тебе думаю.
И я знаю, что ты помнишь обо мне. Поэтому не трать времени на письма. Ты навсегда останешься в моем сердце, а я надеюсь остаться в твоем.
Твой любящий брат
Женя закончила чтение с сухими глазами, не испытывая никаких чувств.
— Не от него, — решительно заявила она по-русски.
— Боюсь, девочка, что именно от него.
Она затрясла головой.
— Он никогда так не говорил. Писал кто-то еще. И он никогда не называл меня дорогой сестричкой — Женей, Женечкой, даже красавицей — родительским прозвищем, но никогда сестрой.
— Письму требовалось пройти цензуру. Оно представляет определенную опасность, и брат хотел, чтобы ты это поняла. Разве ты не видишь, что оно написано как бы кодом.
Женя покачала головой. Ее руки задрожали и она отодвинула чашку.
— Назвав тебя «дорогой сестричкой»вместо того, чтобы обратиться по имени или употребить привычное прозвище, брат хотел дать тебе знать, что письмо могут читать и другие, кто должен убедиться в том, что здесь все открыто и ничто не скрывается.
А теперь посмотрим на письмо повнимательнее. «О наших родственниках ничего не слышно».Это означает, что они в ссылке или тюрьме. Упомянув «апельсины»,он, наверное, намекает на Сибирь. Может быть, Дмитрий точно и не знает, что твои отец, мать, а вероятно, и оба в Сибири, но он так предполагает. По моим сведениям, твой отец находится не более, чем в тысяче миль от Ленинграда.
— А почему вы не узнали, куда его услали? — Женя широко открытыми глазами смотрела на Бернарда.
— Я пытался, — резко ответил он. — Твоя мать, не исключено, и в Сибири, а может быть, и нет. В основном мы старались выяснить судьбу отца.
Женя снова просмотрела письмо Дмитрия. Почерк был знакомым. Если оно являлось кодом, как утверждал американец, то что означало «жилище, причудливое, как кукольный домик»?
— Готов спорить, что они живут очень тесно. Наверное даже без канализации. Дмитрий на студенческую стипендию, а домработница на пенсию за мужа. И не странно ли, что они живут вместе?
— А какой у него адрес?
— Я не знаю, Женя. Но он просил тебя не писать. Подарок ко дню рождения, каким бы он ни был, вернулся обратно. И ни одно из других его писем не попало к тебе.
— Но почему мне ему не писать? — это ведь ее брат, ее семья.
— Потому что, Женя, — Бернард говорил очень раздельно, — потому что он просит тебя об этом. Если ты не послушаешься, его поступление в университет может оказаться под угрозой; не забывай, что его родители осуждены за преступление против общества, а сестру могут принять за перебежчика.
— Меня? — но ей не требовалось ответа. Она никуда не сбежала, как и ее родители не совершали преступлений. Но это не имело никакого значения. Женя свернула письмо и положила в сумочку. Брат снова оказался для нее недоступен, а его письмо подтверждало, что ее прошлое умерло.
Она закрыла сумочку и посмотрела на Бернарда. Какое будущее он уготовил ей? Глаза американца скользнули по ней. Вот так бы он глядел на нее, будь она портретом или фотографией.
Только с Лекс, подумала она, только со своей новой подругой я ощущаю себя живой, только она принимает меня такой, какова я есть.
— Пожалуйста, — попросила Женя. — Я хочу сейчас же вернуться в школу.
7
Лекс сумела махнуться комнатами с Франки Рокфеллер, та ухватилась за возможность перебраться в корпус для старших. Для внешнего мира слова Вандергриффы и Рокфеллеры были почти синонимами. Но хотя Лекс и Франки смутно понимали, что их меряют одними и теми же мерками и поэтому они должны вести себя как члены одного клуба, до дня обмена они едва ли сказали друг другу больше, чем «здравствуй».
Администрация, уставшая от бесплодных попыток провести грань различия между двумя наиболее известными семьями в Америке, две недели не замечала подмены, а когда наконец обнаружила, приняла лишь символические меры. Лекс обосновалась в комнате напротив Жениной, и девочки стали вовсе неразлучными.
Они посещали различные занятия, но встречались сразу же после них. Женя попросилась в команду пловчих, в которой Лекс состояла с первого года в Аш-Виллмотте, и тотчас была принята. Лекс установила рекорд школы в кроле. Ежедневные летние Женины заплывы на даче, где она переплывала озеро, научили ее выносливости в воде. И уже через шесть недель после поступления в команду с Лекс в качестве тренера, Женя стала серьезным претендентом на звание лучшей в вольном стиле.
Подруги вместе ели, вместе готовили домашние задания, вместе мыли волосы в соседних душевых кабинках, и в свободное от занятий время расставались только для сна. По выходным, когда им разрешали выходить в город, Лекс вела Женю в магазины и на деньги, которые регулярно, первого и пятнадцатого числа, подруге переводили адвокаты Бернарда, снабдила ее полным гардеробом из магазина в Нассау: бермудами, рубашками со свободными воротниками и какими-то одежками, которые Женя посчитала бесформенными, но американка назвала «университетскими» — шотландскими свитерами и спортивными куртками.
— Знаешь, а тебе дают на содержание в три раза больше, чем мне, — сказала Лекс, когда они покончили с покупками. — Сплошная показуха.
— Что?
— Новые деньги даются легче старых. Что-нибудь в этом роде, — она обняла подругу за плечи. — Когда я была маленькой, то думала, что мы очень бедные. Я получала четверть доллара в неделю, а все другие дети гораздо больше. Но потом я поняла, что им приходилось экономить деньги, а я могла тратить все подчистую. Я была ужасной транжирой, — рассмеялась она. — Покупала все, что попадалось мне на глаза: лакричные сиропы, сахарные батончики, сосульки. Леденцы, — поправилась Лекс.
— А мне не давали денег, — сказала Женя. — Да они мне были и не нужны. Не на что было тратить.
В новой одежде, с волосами, зачесанными под беретом за уши, Женя почувствовала, что принята остальными девочками. Ее дружбу с Лекс оценили. Хотя ту и считали одиночкой, в школе она пользовалась уважением. У нее не было близких подруг, а потому и врагов. Она не принадлежала ни к одной компании, а поэтому ее часто призывали, чтобы разрешить спор. Ее независимость и ореол, отбрасываемый именем рода, заставлял девочек глядеть на Лекс снизу вверх. И в качестве ее подруги, Женя не являлась больше чужой или еще хуже — вероятной коми.
Их любовно прозвали «ужасными близнецами» — кличкой, придуманной Цинцией Вурлитцер, получившей высший балл по психологии в старшем классе. Она вычитала эту кличку в книжке о формировании характера детей Гезельским институтом, и термин точно подошел к девочкам, постоянно предающимся шалостям.