Генри Вандергрифф и Люси Калисл прибыли накануне Рождества. Губернатор был республиканцем — единственным в их традиционно демократической семье. Приверженность Вандергриффов демократическим идеям, и особенно Новому курсу Рузвельта, была необыкновенной среди влиятельных людей их достатка. Но демократами они оставались лишь до того момента, когда Генри, сын Джона Вандергриффа III и его жены Селены, не достиг возраста, позволяющего голосовать, и не зарегистрировался у республиканцев. В 1958 году по стране прокатилась волна поддержки республиканского президента Двайта Д. Эйзенхауэра, и Генри оказался в кресле губернатора.
На выборах в ноябре его братья поддерживали Джона Ф. Кеннеди, внеся существенную лепту в его предвыборную кампанию. Но несмотря на политические разногласия, Генри стремился поддерживать с ними хорошие отношения. Особенно он восхищался Филлипом, которого считал блестящим и непредсказуемым, благодаря его широкому кругу интересов. Филлип всегда добивался, чего хотел. Даже если его планы казались нереальными — по крайней мере Генри — он умел проталкивать свои идеи в жизнь. И следить, чтобы их как следует реализовывали.
Семья Генри была более чопорной, чем у Филлипа. Жени подметила, что даже дети — мальчики-близнецы восьми лет и дочь десяти — научились вести себя так, будто за ними постоянно наблюдали посторонние. Его жена Джой держалась отчужденно и рассеянно, обычно сидела с напитком у камина, заговаривая с любым, кто бы не входил в комнату, но едва сознавая, кто перед ней. Ее сестра Люси, напротив, искрилась энергией и была постоянно в движении, словно бабочка, затерявшаяся среди городских мостовых. Ее речь со скачущими интонациями к немалому раздражению Розы Борден лилась нескончаемым потоком.
— У Люси проблемы, — призналась подруге Лекс, когда они переодевались к обеду. — Она не замужем и боится, что стареет.
— Но она такая симпатичная, — произнесла Жени, не спеша расчесывая волосы перед зеркалом.
— Ты так считаешь? Она два раза делала подтяжку кожи на лице, а ей только пятьдесят, но этого никто не знает, так, по крайней мере, принято думать. Первую она перенесла в Швейцарии. Там ей перетянули кожу, и она выглядела как мертвец. На вторую поехала в Южную Америку или куда-то на Карибское море.
Жени еще не была знакома ни с кем, кому делали подтяжку кожи.
— А можно я ее об этом расспрошу?
— Лучше не надо, — рассмеялась Лекс. — Ведь предполагается, что об операциях ее никто не подозревает. Она меня убьет.
Жени казалась озадаченной:
— Ее лицо изувечено?
— У Люси? Да нет. Она всегда считалась симпатичной женщиной. Точно. Помню ее фотографию на свадьбе дяди Генри, где она была подружкой невесты. Тогда она выглядела намного привлекательнее его будущей жены.
— Так зачем же она делала операцию? — не понимала Жени. Ее учитель общественных наук считал пластическую хирургию легкомысленным занятием. Но после месяцев изучения этого предмета она воспринимала пластическую хирургию как отрасль медицины, призванную исправлять изъяны в живом. Но почему нормальный — нет, симпатичный — человек стремится изменить свою внешность? С какой целью?
— Говорю тебе, она ужасно боится стареть и не хочет, чтобы кто-нибудь увидел, что она стареет. Ест всякую всячину для здоровья, не выходит на солнце — говорит, от него появляются морщины, — одевается как девочка. Но это сражение она проигрывает: ведь она все-таки стареет.
— А что же в этом плохого? — Жени не могла дождаться, когда станет старше или будет выглядеть старше.
— Мне кажется, тетя Люси хочет развлечений, которых у нее не было в юности. Ее воспитывали в большой строгости. В прошлом году она завела себе мальчика двадцати двух лет.
— Правда? — Жени села на кровать Лекс и сделала несколько затяжек от ее сигареты. — И что же произошло?
Лекс медленно погладила ее по волосам:
— Великолепна. Ты просто великолепна.
Жени встряхнула головой, сбрасывая руку подруги.
— Так что же случилось с мальчиком? — напомнила она.
— Сбежал на «Ягуаре», который она ему купила. У нее куча денег, как и у Джой. Их родители заработали массу бумажек. Моя семья так утомительна. Ты тоже так считаешь?
— Ты ненормальная, — Жени направилась к шкафу. — Твоя семья как роман или пьеса. Каждый со своим характером.
— А как ты нашла Пела? — Лекс задала вопрос намеренно незаинтересованным тоном.
— Грандиозен.
— Да уж он такой, — девушка откинулась назад и прислонила голову к прижатым к стене рукам. — Не то что марсианин. Мне кажется, он положил на тебя глаз.
Жени вспыхнула помимо воли:
— Не смеши. Он такой старый. К тому же он — твой брат, а это все равно, что мой.
— Дмитрий? А Пел похож на него?
— Не очень, — она попыталась представить себе брата, но целиком его лицо ускользало от ее внутреннего взора, представила лишь отдельные черты. Презрительно поднятая бровь, красивые губы, искривленные ироничной улыбкой, шрамы, бегущие от ступни вверх по ноге. И голос, зовущий ее. — Дмитрий ниже, светлее. Он не такой видный, как Пел, но…
— Что с тобой? — Лекс рванулась к подруге, когда Жени стала оседать по дверце шкафа.
— Я так по нему скучаю. Ужасно.
Лекс повернула ее к себе и обняла. Тоска по дому, жалость к себе и желание увидеть брата снова нахлынули на Жени, и она изо всех сил старалась не расплакаться в объятиях американки.
— Лекс, — произнесла она и вынуждена была остановиться.
Лекс ждала, обвив руками подругу.
— Ты все, что у меня теперь осталось!
— Все хорошо, — шептала Лекс, поглаживая Жени по голове. — Все будет хорошо, моя славная. Моя семья станет твоей семьей, а Пел нашим общим братом.
Утром на Рождество Жени нашла на камине чулок с подарком для себя вместе с другими. Елка сверкала всеми огнями, пламя в камине ревело и трещало, они раскрывали подарки, слышались рождественские песни. Потом все играли с детьми, пили горячее пиво с желтком и сидр, пока не наступило время рождественского обеда.
Пел расположился рядом с Жени. Застолье продолжалось всю вторую половину дня, и Жени почувствовала, что она — своя среди дюжины этих людей; является частью их семьи. Она улыбнулась: частью богатейшей семьи в Америке, чья фамилия может служить символом капитализма.
У Бернарда, если она не сидела на кухне с Соней, даже в своих комнатах Жени чувствовала себя посторонней. Его дом был выставкой, где можно экспонировать лишь самое лучшее, неважно — человек это или вещь. А в Топнотче она чувствовала себя как дома.
— Чему это ты улыбаешься, миленькая Жени? — спросил ее Пел.
— Мне здесь хорошо. У вас так все просто.
— Тебе у нас нравится? — от пламени свечей его глаза сделались карими. Изменили цвет, догадалась Жени, но не могла вспомнить, какими они были при свете дня.
— Очень. Кажется, что ваш дом сам вырос в лесу.
— Я его тоже люблю. Топнотч отец на свадьбу подарил матери. Прекрасное обрамление для нее. Как ты думаешь? Естественное, прочное.
Жени кивнула, поняв, что Мег по-разному видится детям. Точно так же было и с ее матерью. Дмитрий считал мать ангелом.
— В прошлом году я побывал в имении графа Льва Толстого в Ясной Поляне, — продолжал Пел.
— Ты ездил в Россию? — удивилась Жени.
— Да, в Москву. На американскую выставку. Некоторые из нас собрались, наняли машину с шофером и поехали.
Жени улыбнулась. То, что Пел побывал в ее стране, делало его ближе, хотя сама она не ездила не только в усадьбу Толстого, но даже в Москву.
— Я был покорен тамошней простотой, — рассказывал американец. — Знаешь, его могила — просто холмик под деревьями. Когда мы там стояли, сквозь листву пробивалось солнце, и пятна света и тени заскользили по бугорку. Никакого надгробия — только трава над его останками. Это прекрасно, — он взялся за вилку.
— Прекрасно, — повторила она, и в это время кусок индюшки с жирной подливкой сорвался с его вилки и упал ей на колени.