— Может быть, мне к нему вернуться?
— Но он не просит об этом. А пока ты едешь в Кембридж.
— Но что будет дальше? Я стану американкой?
— Со временем все утрясется, Жени.
Она была и сердита, и напугана:
— Как мне строить жизнь, если я не знаю, где окажусь и что со мной случится?
— Я позабочусь о тебе, как делал это и раньше. С тобой все в порядке. А если вернешься в Россию, причин для беспокойства будет больше — говорю тебе об этом прямо.
— Но… — ее мучила масса вопросов, и все она хотела задать. Но в конце концов только сказала: — Он говорил, что вы удочерили девочку из Киева.
Бернард будто весь подпрыгнул со стула, потом безразлично произнес:
— Откуда он взял такую чепуху?
— А меня вы удочерите?
Он взял ее за руки и притянул к себе.
— Ты моя подопечная, и я отвечаю за тебя. Буду тебя оберегать, прослежу, чтобы ты получила лучшее образование. Теперь ты уже студентка. Поздновато, как ты думаешь, тебя удочерять?
Бернард поднялся и отпустил ее руки.
— Счастливого пути. За твое обучение уплачено, и ты будешь регулярно получать деньги на содержание. Успехов тебе.
— Спасибо, — Жени обменялась с ним рукопожатием и, расправив плечи, вышла из гостиной навстречу своему неопределенному будущему.
10
Жени не приняла приглашения присоединиться к группе «Молодые американцы за свободу» или вступить в общество Карла Маркса. После принципиально аполитичного мирка Аш-Вилмотта, первые дни в Кембридже она была выбита из колеи: плакаты на стенах и в университете, и в городе зазывали вступать в разные политические организации. Во время первого семестра к ней обращались и прокоммунисты и антикоммунисты, и ни те, ни другие не могли понять ее позиции. В какую бы группировку она ни отказывалась вступить, те расценивали это как приверженность противоположным взглядам. А тот факт, что Жени родилась в СССР, но жила в Америке, как бы автоматически вводил ее в сферу политических интересов в глазах политически настроенных студентов Редклиффа и Гарварда.
Но Жени никому не рассказывала о своей политической ереси: она сделалась прорусской антисоветчицей. Она любила родину, но ненавидела то, что страна сотворила с ее семьей. Чаши весов тяжело давили с обеих сторон, а между ними отравленная девушка вовсе лишилась политического веса.
Более того, убеждала она себя, если бы ей и захотелось посвятить себя какой-либо политической идее или объединению, ее непрочное положение в США ей этого бы не позволило.
Когда в субботу в начале декабря ее приехала навестить Лекс (она тоже стала первокурсницей в Маунт Холиок), Жени призналась подруге:
— Не быть гражданкой ни одной страны означает, что я не свободна. Словно содержанка — ничья жена и даже любовница не по своей воле.
— Хорошо сказано, — одобрила Лекс. — Только иностранцы и могут заставить английский зазвучать как поэзию.
— Иностранка, — горестно откликнулась Жени.
— Ну, ладно, ладно. Лучше уж так, чем быть марсианином — у них нет даже собственного места на земле, — Лекс усмехнулась. — А ты худо-бедно здесь нашла свое место, — и она указала на окружавшие их здания, обрамлявшие Гарвард-Ярд, по которому они прогуливались. — Все пропитано традициями и историей. Тебе нравится?
— Нормально, — ей и в самом деле нравился уверенный стиль архитектуры, греческие колонны, латинские изречения, вьющиеся по камню. — Но лучше, чтобы и ты была здесь, — Жени опять было трудно обзавестись друзьями. Кембридж оказался живым бодрым городом, студенты Редклиффа более разнородны, чем ученицы в Аш-Виллмотте, и все же она не чувствовала себя, как дома.
— Мне в Гарвард? Ну что ты, крошка. Я ведь не из бессмертных, и для меня не место на Олимпе, — они пересекали Массачусетс-авеню, продуваемую порывистым ветром.
— Это присуще ему, — Жени крепче сжала руку подруги, чтобы согреть. — Чувство элитности. Но совсем не такое, как в школе. Дело не в деньгах. Здесь все ощущают, что именно они управляют страной. Прямо отсюда.
— Джон Фиджеральд Кеннеди. Его избрание в прошлом месяце стало звездным часом для Гарварда. Здесь утверждают, что он победил из-за них. Фу, как я замерзла. Если сейчас же не позавтракаю, то превращусь в ледышку.
— Уже недалеко, — подбодрила ее Жени. — В половине квартала.
Лекс и внутри не сняла жакет, говоря, что промерзла до костей.
— После избрания Кеннеди дома все просто сходят с ума. Пел воображает, как окажется за огромным столом в Белом доме. Я ему твержу, Кеннеди возьмет себе только людей из Гарварда, но Пел продолжает бредить.
— Да, — улыбнулась Жени. — Он мне писал, что собирается обосноваться в Гарвард Ярде, пока тамошняя аура насквозь не пропитает его. Думаю, ему нужно подождать до весны.
Картина, нарисованная подругой, не показалась Лекс забавной.
— Вы часто переписываетесь? — спросила она.
— Довольно часто. Но не сравнить с тем, как мы переписываемся с тобой.
— А он к тебе сюда не приезжал?
— Пока нет.
Лекс отставила тарелку.
— Ты им увлечена? — напрямик спросила она.
— Нет, — моментально ответила Жени и тут же добавила: — Хотя он мне и нравится.
— Нравится как?
— Вроде… как брат.
— Вроде?
Жени не ответила. После Нового года Пел часто писал и звонил ей, хотя с тех пор они виделись всего два раза: в Нью-Йорке, в начале и конце лета. Обменялись долгими поцелуями, но дальше этого не пошли. Он дал ей ясно понять, что его чувства к ней вовсе не братские, а в своих чувствах она не была уверена, хотя ей и нравилось, когда длинные руки Пела обнимали ее, и губы тянулись к ее губам.
— Ему двадцать три, — напомнила Лекс. — Разница в семь лет. Не так много, когда люди становятся старше — у дяди Джадсона и тети Анни разница в двенадцать лет, — но все же это другое поколение.
— Я знаю, Лекс. Не тревожься.
— О чем не тревожься? — запальчиво спросила американка. — О чем я не должна беспокоиться?
— Ну, хватит! — в голосе Жени, как и в голосе Лекс, прозвучало раздражение. — Что ты на меня кидаешься? Ты ведь сама хотела, чтобы Пел мне понравился. Мне нравится вся ваша семья. Ты — моя лучшая подруга. Ты значишь для меня больше, чем кто-либо другой. И давай на этом покончим.
— Ладно, — Лекс подняла глаза, встретилась взглядом с Жени и прыснула со смеха. — Знаешь, как я тебя люблю. Не понимаю, что это мне в голову вступило. У нас ведь с Пелом всегда были какие-то особые отношения. Очень близкие. Тебе ясно?
— Да. Как и у нас с Дмитрием. По крайней мере я так считала. Привыкла, что в доме у меня есть друг — девочка по имени Вера. Как-то она пришла ко мне на день рождения, и я не могла переносить то, как Дмитрий на нее глядел, — Жени рассмеялась над собой. — На следующий день я нашла себе другую лучшую подругу.
— А что произошло между Дмитрием и Верой?
— Откуда я знаю. Она, в самом деле, была потрясающей девчонкой — забавной и способной. Я тогда совсем с ума сошла.
— Ты была еще ребенком. И я по отношению к Пелу испытывала подобные чувства — по-настоящему ревновала, если он обращал внимание на моих подруг. Считала, что они приходят ко мне, а не к нему. Злилась, если думала, что он нравится кому-нибудь из них больше, чем я. Или еще хуже, если она ему нравилась больше, чем я.
— Твой собственный брат? Ненормальная!
— Точно. Я была сдвинутым ребенком.
Они улыбнулись друг другу — лучшие подруги, сестры. Но Жени поняла, что не может рассказать Лекс о своих отношениях с Пелом. Ни к чему, да и не о чем, думала она. Разница в возрасте, о которой говорила Лекс, означала, что бы ни произошло у них с Пелом, это может случиться лишь в будущем. Она начинала учиться в колледже, Пел стоял у истоков карьеры. Они оба были очень заняты, жили в разных штатах — каждый по своему расписанию. Несколько последующих лет они смогут быть только друзьями. Хотя и в отношениях между друзьями разве не может быть романтического налета?
Лекс улыбалась ей в ответ, но Жени понимала, что в их дружбе образовалась маленькая трещинка.