Потом тихо поднялась, осторожно положила Сонину руку на покрывало на грудь и прошла мимо Григория, который сидел на стуле, уперевшись перед собой невидящим взглядом.
В своей комнате наверху она принялась распаковывать вещи, и в этот миг ее чувство беспомощности переросло в ярость. Почему ей не сообщили раньше? Она бы тут же прилетела. Ведь Соня была членом ее семьи.
Но что она могла сделать, чтобы облегчить Сонину боль или приостановить размножение клеток? Медицина находится еще в младенческом возрасте, думала она, с треском захлопывая дверцу шкафа. Соня умирает, телом овладевает болезнь, с которой доктора не в силах бороться.
Смерть — Голиаф по сравнению с Давидом медицины, которая борется с ней несовершенными инструментами, противопоставляя разрушительным силам скудные знания. Как ей удастся стать врачом, размышляла Жени, когда она не может спасти даже Соню?
Ближе к вечеру Жени вновь зашла в ее комнату. Соне сделалось намного лучше. Она почти преобразилась, сидела, оперевшись на подушки, глаза отдохнувшие, стала задавать Жени вопросы о Кембридже. Пока они говорили, отпивала чай и прикусывала сладким пирожным.
— Вот так все время, — объяснила она. — Иногда ничего, иногда — худо. Иногда мне кажется, Бог меня хранит и проведет через все.
В голове Жени возник образ марионетки на веревочке.
— Когда мне худо, Жени, я становлюсь эгоистичной и думаю только о том, как мне хочется умереть. А когда легчает, мне хочется жить. Снова хочу для тебя готовить, посмотреть, как ты вырастешь, сделаешься старше, станешь врачом. И может быть, — прибавила она со смешком, еще понянчить твоих детей.
— Понянчить, если они у меня будут, но сперва надо поправиться.
Соня по-прежнему улыбалась.
— Да, не надо думать о плохом. Ты здесь, моя сладкая. И все будет хорошо.
Жени подождала, пока Соня не кончит пить чай с пирожным, и пообещала заглянуть позже вечером, когда вернется с ужина.
— Приятного тебе вечера с опекуном, — пожелала Соня. — Поговорите о твоей жизни и об учебе. Только не говорите обо мне.
Жени поцеловала ее в лоб и вышла из комнаты, чувствуя, что перемена в Соне была словно пропуск на встречу с собственным будущим.
Ужин в «Кво Вадис» за круглым столиком, рассчитанный по крайней мере на четверых, был скованным. Бернард вытягивал из нее все новые подробности о внезапном закрытии лаборатории Дженсона, но она сообщила лишь о том, как утром нашла лабораторию закрытой, и о том, что профессор сказал, что она не прошла проверки, необходимой для работы над его проектом.
Бернард неодобрительно прищелкнул языком:
— Хорошо, что ты приехала домой. Здесь я смогу за тобой приглядеть.
О Пеле Жени не сказала ничего: ни то, что они встречались в Бостоне, ни то, что он сообщил ей об отце.
— Не могу вообразить, почему так тянут с моим гражданством. А вы? — спросила она.
Жени показалось, что Бернард отвел глаза.
— Волокита, я же говорил, — ответил он уж слишком оживленно, и Жени не показала вида, что удивлена.
Два официанта и метрдотель находились рядом, готовые внять любому слову Бернарда. Изучающе глядя на него поверх меню, Жени осознала, как мало она его знает. Его глубочайшим интересом был бизнес, сильнейшей страстью — коллекционирование. Но был ли он способен на верность, на любовь? Или все это для него было чем-то случайным, вроде приправы к блюду?
Они сделали заказ, и, демонстрируя почтение, официанты удалились.
— Соня ужасно больна, — начала Жени, несмотря на Сонин наказ не говорить о ней.
— Боюсь, что так. Ремиссия продолжалась более восьми лет. Нужно быть благодарным и за это.
— А почему вы мне не сказали?
Бернард пожал плечами:
— Какой был смысл. И Соня не велела. Надо уважать желания людей, Жени.
Уважение — хорошая вещь, подумала она, но присутствует ли в нем любовь. А если бы она сама смертельно заболела, уважил бы ее Бернард и оставил в покое?
— Я нанял для Сони круглосуточных сиделок, но она не хочет, чтобы они находились в комнате. Суеверие. Зовет их «ангелами смерти». И все-таки сиделка постоянно в доме. На всякий случай.
— Вы очень к ней добры, — пробормотала Жени. В конце концов, что еще он мог сделать. А если не испытывал такую же глубокую любовь, как другие люди, то заменял ее своей рассудительностью.
— Теперь о другом…
Углубившаяся в свои мысли, Жени вопросительно посмотрела на него.
— Насчет твоего гражданства. Не хочу тебя пугать, но, наверное, тебе следует знать, что вокруг твоего отца поднялась шумиха.
— Знаю.
— Да? — Бернард выглядел озадаченным.
— Слухи о том, что он пишет воспоминания и переправляет их на Запад. За мной следят, Бернард. По крайней мере следили в Кембридже.
— От кого ты об этом узнала? — Жени не ответила, и Бернард на мгновение задумался, потом выпалил имя. — Вандергрифф! Ты ведь с ним виделась?
— Он хочет на мне жениться.
— Готов поспорить, что хочет. Но ведь он прекрасно знает, что я никогда не дам разрешения.
Жени положила вилку на стол. Разрешения? Она никогда об этом не задумывалась. А, он оказывается, считал ее чем-то вроде своей собственности.
— Мне пришла в голову идея получше, — он сказал это таким тоном, как будто мысль действительно только что возникла в его голове. — Выходи замуж за меня.
— За вас?!
— А почему бы и нет? Мы симпатичны друг другу, и у нас много общего, Жени. А в качестве моей супруги ты будешь пользоваться моей защитой. В тот самый миг, как станешь миссис Мерритт, обретешь гражданство и будешь моей единственной наследницей.
— Предложение, против которого устоять невозможно, — саркастически произнесла Жени. Она была потрясена, подавлена и напугана его скрытой угрозой, что сможет стать американкой лишь в том случае, если выйдет за него замуж.
— Ты ведь мне кое-чем обязана, — напомнил ей Бернард.
Жени силилась подыскать ответ. Его претензии были неоспоримы. Он проследил, чтобы она получила лучшее образование. Выводил в высший свет. Спас из заточения в советском государстве. И подчинил себе, сделал своей вещью, рабыней, распоряжался ее жизнью и смертью. Широко улыбаясь, он внимательно смотрел на нее. Наконец Жени заставила себя заговорить.
— Вы сказали, что мы очень похожи. Это значит, что я должна иметь свободу идти своим путем.
— Может быть, вскоре тебе еще придется об этом задуматься, — произнес Бернард хриплым голосом. — А пока в моем доме ты будешь до конца лета в безопасности. Здесь за тобой никто следить не будет.
— А когда лето подойдет к концу? — спросила она со страхом.
— Тогда, я надеюсь, ты рассмотришь мое предложение.
18
На следующий день, в воскресенье, Бернард отправился в деловую поездку в Восточную Европу, а потом в Азию. Во время своего отсутствия, до конца лета, хозяйкой дома он оставил Жени.
Перед ней простирались пять недель: день за днем ей придется терять время в городе, ей, привыкшей выгадывать каждую минуту для работы и занятий.
Далеко внизу люди на улице изнывали от летней жары. А на верхнем этаже в ледяной спальне вся в поту лежала Соня, уставшая бороться за жизнь.
Бернард уехал, но Жени не ощутила облегчения. Она была привязана к Соне, ее тяготили заботы по дому, заботы о владениях своего опекуна.
Воскресенье казалось нескончаемым. Несколько раз Жени заходила к Соне, проходя через душные комнаты, где стояли и лежали экспонаты неприкосновенных коллекций. Она вспоминала детство в собственном доме: шумную гостиную, потрескивающий камин, перед которым она сидела на ковре из Ташкента и смотрела на пламя. Все, чем владел Сареев, дало государство или подарили друзья. Потертая бархатная обивка на мебели, выгоревшие шторы — это досталось еще от прежних жильцов, которые обитали в доме много лет назад, еще до революции. Кто там жил? Может быть, в той же самой кровати спал другой ребенок и во сне также грезил о будущем?
На полке стояла серебряная пепельница, которую отец подарил Бернарду. Американец ее никогда не использовал. И теперь, взяв пепельницу в руки, Жени внезапно почувствовала острую обиду: опекун выставлял ее в коллекции не потому, что пепельница была подарком друга, а потому, что представляла какую-то ценность. Маленькое предательство Георгия. Ей захотелось утешить отца, сказать, что Бернард сделал все, что мог, а то, что он был лишен чувств, было так же непоколебимо, как небо над головой.