Пришла сестра и отвела ее в душ.
— Вот, — сказала она, подавая голубую одежду. — Можете надеть, а завтра принесете.
Жени внезапно разозлилась:
— Почему здесь со мной все так обращаются?
— Так вы ведь та самая, что спасла от потери крови этого арабского ублюдка. Разве не так?
Жени была так ошарашена, что смогла лишь кивнуть головой.
— Он со своим отцом заложил бомбы, — холодно объяснила сестра. Старшего разорвало, когда он держал бомбу в руках. Разметало на мелкие кусочки — счастлива вам сообщить. Трое наших уже погибли. И могут быть смерти еще. Девятнадцать ранено.
И вы спасли этого мальчишку. Вы — американский ангел милосердия, — и сестра в ярости вышла из душевой.
Дрожа от возмущения, Жени вымылась, надела мешковатый халат и, не обмолвившись больше ни с кем ни словом, вышла из госпиталя.
На следующее утро в платье, только что купленном в магазине неподалеку от гостиницы, Жени вернула халат. Она сказала, что хочет увидеться с врачом, занимавшимся ранеными после вчерашних взрывов.
— Зачем он вам нужен? — переспросила сестра. — Доктор Галили очень занят.
— И я тоже, — отрезала Жени. Ее внезапно осенило. — У меня к нему поручение от доктора Езара.
— Хорошо. Сейчас спрошу. А пока посидите, — ответила сестра.
Через минуту врач уже стоял перед Жени.
— Вы! — с удивлением воскликнул он.
— Я пришла узнать насчет мальчика. Как он?
— Сестра мне передала, что вам что-то поручил…
— Да, доктор Езар. Как он?
— Не хотите ли посмотреть сами?
— Очень хотела бы. Вы меня проводите?
Врач сердито показал ей дорогу. У дверей в палату стояли с автоматами два израильских солдата. Пройдя между часовыми, Жени оказалась в комнате. Юноша лежал на кровати, к его телу тянулись трубки, вся грудь и голова были забинтованы, свободным оставался лишь один глаз. Мальчик не двигался, и Жени не поняла, в сознании ли он.
— Привет, — тихо проговорила она, и его не замотанное веко чуть-чуть дрогнуло.
— Ты говоришь по-английски?
Жени различила какой-то свист или, быть может, так болезненно вырывалось его дыхание.
Из-за спины донесся насмешливый голос врача:
— Ну хорошо, вы спасли ему жизнь. Превосходно. А теперь ждете от него благодарности. Неужели вы не понимаете, что если к нему вернется сила, он попытается вас убить? Пошли, — он потянул ее за локоть и вывел мимо солдат в коридор.
— Жизнь есть жизнь, — проговорила Жени. — Вы ведь врач.
— Вы учите меня моему ремеслу?
— Нет, я вас просто не понимаю.
— Этот мальчик — араб. Террорист. Его всю жизнь учили, что евреи — его заклятые враги. И если он будет их убивать, то попадет на небо. Это вы понимаете, — в возбуждении выкрикнул он. — Вернуть его к жизни значит оживить убийцу.
— Нет, не понимаю. Совсем не понимаю, — Жени повернулась спиной к израильскому врачу и вышла в приемный покой. Его бессердечие возмущало ее. Так что же, арабский врач откажется лечить и его? Или отказался бы оказать помощь Якову и Микаху, если бы те истекали кровью?
Может быть, и так — в этой раздираемой политическим безумием стране, где руки таких, как Миках, постоянно на горле другого. Но клятва Гиппократа не признает никакой политики. И для врача жизнь — единственная ценность: ее следует спасать, а не уничтожать намеренно или по недосмотру.
Но Жени больше не пришла навещать юношу. Не было смысла снова делать себя объектом ненависти и презрения персонала госпиталя. Она сделала то, что сделала. Все, что смогла.
В последующие два дня она много спала и просыпалась абсолютно безвольной, двигалась, как сомнамбула, не в состоянии даже упаковать вещи, чтобы отправиться на остановку автобуса и уехать обратно на север.
Что-то произошло с ней в Иерусалиме, что-то в корне изменилось, пока она спала. Поступки и события формировали ее жизнь: напор Микаха и ее податливость, смерть Якова, разговор с доктором Езаром, взрыв и арабский юноша.
Как будто в Иерусалиме она ступила на перекресток, где ее поджидала судьба, чтобы вести в будущее.
На третий день Жени поднялась с постели и вышла из гостиницы, чтобы поесть. На улице моросил мелкий дождь, легкая дымка вилась у ног, окутывая их, точно сероватая вуаль. Завтра она вернется к матери и попросит у нее прощения. Мать оказалась человеком на перепутье, который предложил ей руку. Наташа пыталась предупредить о Микахе, но она не послушала. Наташа понимала больше других, почему она решила стать пластическим хирургом. Мать была права: их жизни слепила Ладога.
Жени вернется в кибуц, чтобы залечивать, а не разрушать. Они станут говорить, как друзья, как женщина с женщиной, как мать и дочь. Жени во всем ей откроется, расскажет о своем одиночестве, что сопровождало ее всю жизнь, о годах опекунства Бернарда, о Лекс, о Пеле. Спросит у матери, не совершила ли ошибки и есть ли возможность вернуться обратно к мужу, не отказываясь от собственной цели.
Солдаты толкались и добродушно смеялись вокруг нее, и Жени ускорила шаги.
На фоне бледно-молочного неба город казался оливково-монотонным. Улицы запружены людьми, попавшими в благодатную сеть дождя.
Трудно было пробираться через толпу. Она приостановилась у магазина, витрина которого была завалена вещами, не имеющими друг к другу никакого отношения. Кукла, дорожный утюг, мужской комбинезон, нить жемчуга, лампада, медный поднос. Казалось, все товары были выставлены в окно. Рядом с корабельным барометром лежала слонового цвета с золотом шаль, украшенная вышивкой. Знаки на ней Жени так и не смогла разобрать.
Она вошла в магазин, который и в самом деле был лишь на несколько футов шире витрины, и попросила показать шаль. Хозяин, почти такой же старый и высохший, как доктор Езар, улыбнулся ей беззубым ртом и раскинул перед ней свой товар.
Шаль была великолепна. Отделанная бахромой, она укрыла старичка от плеч до пят.
— Надпись на арабском и иврите, — он пожал плечами и осторожно сложил шаль. — Наверное, шаль для молений.
Смесь алфавитов по белому и золотому шелку, вышитые звезды и луны, концентрические круги — все навевало спокойствие, мир и единение.
— Я беру ее, — произнесла Жени. — Для матери.
На следующее утро, с завернутой в грубую серую бумагу шалью под мышкой, она пришла на автовокзал.
— Автобусов не будет, — сообщили ей в билетной кассе. — Отменены.
— Как же так? Как можно отменить автобус?
— На севере волнения. Сирийцы атакуют кибуц. Идет сражение, — и кассирша повернулась к следующему в очереди.
— Пожалуйста, — снова начала Жени, но по глазам женщины поняла, что это бесполезно.
Из газет, продающихся в киоске, она не узнала ничего. Британские сообщали вчерашние новости, а местные на английском языке были уже распроданы. Что происходит? Почему отменили автобус? Сирийцы атакуют кибуц. Идет бой. Кто-то же ей должен сказать? Она в отчаянии оглянулась, ища кого-нибудь, кого по одежде можно было бы принять за американца или американку или по крайней мере за человека, говорящего на английском.
Какой-то человек ругался с кассиршей. «Он тоже, — подумала Жени, — намеревался отправиться на север». Чем-то он показался ей знакомым. Когда он отвернулся от билетного окошка, Жени узнала в нем недавнего соседа по автобусу и быстро подошла:
— Дан! — проговорила она с облегчением.
Он крепко пожал ей руку и нахмурился:
— Я только что думал о вас.
— Почему?
— Ваш кибуц. Вы ведь тогда говорили, что едете повидаться с матерью. Ужасно, правда?
— Я ничего не слышала.
Дан удивленно посмотрел на нее:
— Обычный пограничный конфликт. Но этот похуже других. Банда сирийцев на рассвете пересекла границу, прорвалась через колючую проволоку и перерезала глотки израильским часовым. Бог знает, как быстро они прошли через кибуц и захватили детский сад.
— Нет! — от этой новости у нее подогнулись колени и она чуть не упала.
— Пойдемте. Сядьте там, — Дан проводил ее к скамейке. — Выпейте вот это, — он заставил Жени отхлебнуть из фляжки, и она почувствовала, как жидкость обожгла ее нутро.