— Я слышал о вашем героизме во время блокады.
— В самом деле? — голос Георгия прозвучал недовольно.
— Нацисты вас жестоко пытали, — тихо проговорил Бернард.
— Да. Оружие им не потребовалось. Прекрасно подошел лед. Они прижимали к нему мое лицо, пока я не отморозил кожу, пока кожа и лед не стали одним монолитом. А потом они оторвали лицо ото льда.
Бернард рассматривал янтарную жидкость в стопке:
— Вы знаете Семена Гроллинина?
— Из Политбюро? Да.
— Я слышал, он тоже пострадал во время блокады.
— Пострадал.
— И перенес пластическую операцию.
— Говорят.
— Целую серию операций. На Западе.
Георгий заговорил, сначала очень медленно, словно вытягивая нить из перепутанного клубка:
— Долгие месяцы я возил провиант и был среди льда. Я знал, как позаботиться о себе. Когда меня схватили, силы меня еще не оставили и я сопротивлялся. Я не сказал проклятым фашистам ни слова, — он выбросил вперед руки, показывая их Бернарду. — Посмотрите! До войны я работал машинистом. Они отрубили мне пальцы один за другим. Но я ни разу не крикнул. Ни разу. Не позволил им увидеть, как мне больно. Я знал, то что они делают с моей родиной, гораздо хуже. Они убивали мой город, морили голодом, мучили, издевались над Ленинградом. Более миллиона из нас погибли, Бернард, — его голос дрогнул.
Американец неотрывно смотрел собеседнику в лицо и внимательно слушал. Георгий набрал полные легкие воздуха и продолжал:
— Мертвецам повезло. Живым пришлось выносить непереносимое. Дети мучились и умирали на наших глазах. Вода пропиталась ядом от разлагающихся трупов. Мы превратились в каннибалов — мы поедали наших мертвых. Вот что они с нами сделали — превратили нас в зверей.
Он надолго замолчал, уставясь в какую-то точку на ковре, и Бернард произнес:
— Кажется, вы хотите все это забыть и навсегда похоронить прошлое?
— Никогда! — Георгий резко вскинул голову и уперся взглядом в глаза Бернарда. — Неужели вы не понимаете? Я часть прошлого. Я принадлежу ему. Они сделали меня таким… каков я сегодня. Они в конечном счете украли мою жену. Они — самозваная нация господ. Ни одного из них нельзя назвать человеком. Они лишили меня всего, кроме ненависти — и я ношу ее на лице.
Через несколько минут Бернард поднялся. Георгий проводил его до дверей. На пороге они пожали друг другу руки. Американец заключил ладонь хозяина в обе свои, закрепляя сложившуюся между ними связь.
3
Скрестя ноги на шерстяном узбекском ковре, Женя прервала вышивку и взглянула на огонь. Языки пламени обрамляла сочная оранжевая каемка, а середина была наполнена желтым. Ни на мгновение не успокаивающийся огонь обладал душой в отличие от льда, который до сих пор мертвящей хваткой держал Неву.
Пламя и лед были противоположностями, как жизнь и смерть, мать и отец. Мама вся искрилась. Пальцы, мечущиеся по клавишам пианино или в танце домашней работы, ни на секунду не замирали, щеки, как Женины, розовели. Она носила яркие цвета и нити бусин, ловивших свет и превращавших его в миниатюрные радуги на фоне гладкой кожи.
Шаги приближались к гостиной, и Женя быстро спрятала под себя работу. Ярко-зеленой шерстью она вязала шапочку для тети Кати. И хотя было воскресенье, когда тетушка обычно ускользала в церковь, думая, что никто не подозревает, куда она идет, Женя не хотела рисковать, чтобы не испортить сюрприз.
Но шаги были тяжелыми, неровными. Женя отвернулась от огня и посмотрела на вошедшего отца. И вдруг содрогнулась от старого воспоминания. Проснувшись ночью — это было до того, как поставили перегородку и кровати детей находились рядом, но в тот раз кровать Дмитрия пустовала. — Женя расплакалась от приснившегося кошмара. Одеяла упали на пол, и она решила, что замерзнет. Пока она плакала, отворилась дверь и над ней склонился отец. Тусклый свет из коридора упал на его лицо, безжизненное, как восковой шар, вышел из комнаты.
— Над чем это ты сидишь, моя красавица? — он опустился рядом на корточки.
— Для тети Кати, — показала она.
Он едва взглянул на кружочек шерсти, расходящейся спиралью от кольца в середине:
— Я должен тебе кое-что сказать.
Она откинулась назад, напуганная его тоном.
— Твоя мать арестована.
Девочка повернулась к огню. Языки пламени множились, взлетая в воздух.
— Вместе с актером?
— Нет. Без него. В донесении сказано, что ее взяли ночью, оторвав от любовника.
— А что она сделала? За что ее арестовали? — она думала о Наташе, как будто та уехала очень далеко, вон из Ленинграда, даже из России. И теперь было странно сознавать, что все это время она жила где-то рядом.