Буало-Нарсежак
СОЧИНЕНИЯ
В ЧЕТЫРЕХ ТОМАХ
Том четвертый
ЛИЦА ВО ТЬМЕ. ОЧЕРТЯ СЕРДЦЕ. НЕДОРАЗУМЕНИЕ
ЛИЦА ВО ТЬМЕ[1]
I
Эрмантье водил по перфорированной странице своими толстыми неуклюжими пальцами, губы его шевелились, глубокая морщина прорезала лоб. Время от времени он возвращался назад, что-то бормотал, потом, затаив дыхание, с силой нажимал пальцами. Что бы это все-таки могло быть? От напряжения его тут же прошибал пот, и ему приходилось вытирать кончики пальцев о рукав. И снова он пускался в свое яростное странствие ощупью. Сколько точек? Четыре. Две вверху, две внизу. Так что же это за буква? Что за буква, Боже ты мой?
В конце концов он не выдержал. «Хватит с меня, довольно, хватит! Пусть оставят меня в покое. Я уже вышел из того возраста, когда можно чему-то учиться!» И он отшвырнул учебник, гневно сжав кулаки. Потом с силой ударил по столу, встал, опрокинув стул. Сзади что-то упало, раздался звон разбитого вдребезги стекла. Он обернулся, тяжело дыша, рот у него перекосился. Ощущая себя чересчур большим и грузным в этой тьме, наполненной хрупкими предметами, не дававшими ему ни встать, ни пошевелиться, он выругался чуть слышно, с отчаянием. Ничего у него не получится! Вот уже два месяца он работает как зверь. Его огромные ручищи, приученные манипулировать тонким инструментом, еще недавно такие ловкие, теперь, казалось, утратили всю свою сноровку, особенно когда он начинал водить ими по загадочным рельефам шрифта для слепых. Да и к чему все это? Стоит ли так убиваться? Ради чего? Чтобы суметь прочитать «Отверженных» или «Трех мушкетеров»! Чтение его не интересует. И никогда не интересовало. Кристиане прекрасно это известно. Так почему же она упорствует?
Он сделал несколько осторожных шагов. Задел бедром какую-то мебель. Да нет, это камин. Прошел целый месяц, а он так и не научился ориентироваться в собственной комнате. А еще болтают о каком-то там шестом чувстве слепых!
С минуту он стоял неподвижно, упершись ладонью в стену, словно отдыхая после тяжких трудов, потом шаркая ногами снова двинулся в путь. Правой ногой наткнулся на подлокотник кресла. Значит, здесь окно… Он стоял перед окном, лицо его наверняка было освещено, может быть даже солнцем, но тьма, в которой он пребывал, оставалась все такой же непроницаемой. Впрочем, какая же это тьма. Это самое настоящее небытие. Прежде, когда он закрывал глаза и прижимал ладони к векам, все становилось черно, но то была прекрасная чернота, похожая на бездонное небо, где вскоре загоралось множество солнц, где простирались млечные пути, вспыхивали звездные букеты — а ему-то мнилось, будто это и есть ночь незрячих глаз. Теперь бы он отдал что угодно, только бы вновь ощутить внутри себя эту мельтешню воображаемых небесных светил. Но ничего этого больше нет. Ни черноты, ни пустоты. Ничего. Все внезапно переменилось, он попал в иную среду, стал совсем другим существом. Так почему же в голове его по-прежнему теснятся какие-то образы? Почему он упорствует в своем стремлении видеть, хотя бы в воспоминаниях? Вот и сейчас за невидимым окном ему видится Рона, холм Фурвьера… Он мог бы пересчитать деревья на набережной. Все запечатлелось в его памяти с поразительной ясностью. Почему?.. А если тебе не дает покоя мир зрячих, можно ли превратиться в зверя, который принюхивается, прислушивается, стараясь распознать запахи и звуки?
Машинально он вытер оконное стекло, верно запотевшее от его дыхания. Десять часов. На первом этаже часы в гостиной только что пробили десять. Внизу все еще грузили вещи в машину.
— Вы думаете, она выдержит? — кричала Кристиана.
— Стоит ли так волноваться, мадам! — отвечал Клеман. Месяцев пять назад он не осмелился бы ответить таким тоном. Эрмантье отошел от окна, пошарил в карманах. Куда он дел сигареты? Только что, когда он корпел над шрифтом Брайля, они были тут, на столике. Он взял одну… а потом? И так без конца, одни и те же вопросы… Стоит выпустить вещь из рук, как она обязательно куда-нибудь запропастится, улетучится… И снова приходится перебирать все сначала: я сидел там… потом встал… значит… Не исключено, что они валяются на ковре, упали на пол вместе с учебником. Эрмантье опустился на четвереньки и начал шарить руками перед собой. Это он-то, великий Эрмантье, хозяин заводов Эрмантье! Он ползал в поисках злосчастной сигареты и чувствовал, как его снова захлестывает неистовый гнев. Он натыкался на ножки стола, на ножки стула, уже не зная толком, где находится, бормоча грубые ругательства, унижавшие его и не приносившие облегчения. Дверь позади него отворилась.