— Проверю, как скажете, барин, — и кланяется низко, и руки к груди прижимает.
Воротится в избу, где князь еще не соизволил подняться. Он хмур, точно осенняя туча — серая, низкая, почти задевает за кроны деревьев, что вот-вот продерут основание, и ледяные потоки хлынут на землю, и разверзнутся хляби, и утопят в грязи.
Встанет ровно напротив, неосознанно складывая руки на груди. Князь же дернет щекой, отвернется, и голос, как будто проповедь кто читает — монотонно и ровно:
— Матушка прислала лошадей и карету, выезжаем немедля. Пусть солнце уже клонится к закату, но тройка быстро домчит, и моргнуть не успеем. Полина молвила, ради нас и ужин задержут, — не смотрит, пылающие губы кусает. Лицо все горит от близости ль очага, от духоты ли. Или девка дворовая успела к ним приложиться, и молодая кровь бурлит теперь жаждой и силой.
Но Ваня отвечает спокойно, как будто чужому, как будто не рвется в груди, как будто не завывают в затылке трубы, не стучат по темени барабаны:
— Вели крестьянке отправиться с нами. Петр сетовал, что в поместье без нее никуда. Ежели так, княгиня не будет довольна, а мы поместимся все. Не дело серчать за такую тревогу.
Отошел к окошку узкому темному, все вглядывается в закат, что пышет за чащобой пламенем, красные отблески кидает на снег. Красиво, как на картине.
Не вздрогнет от касания к плечу почти просящего, робкого:
— Жанно… Ваня, я хотел, то есть должен… Нет, все не так, не о том… Да погляди ты на меня, наконец, — почти рванет на себя, отворачивая от запотевшего уж стекла, заставив глянуть чуть снизу вверх, прикусив губу до боли, чтобы запереть все слова глубоко, чтобы не прорвались, не смели.
Мало ли, что было раньше, мало ли, что будет теперь. Ни один не клялся другому до гроба, и вообще — это все позади, разве нет? Все, что было у него с фрейлинами ли, горничными ли княгини Волконской. Вот и Саша…
— Не тревожься, князь. Я не майская роза, что пожухнет от холодного ветра. Что мне девки твои? Все, кто были и будут. Я и сам… ну, ты знаешь.
Отстранится, неловко, как будто бы походя и случайно, роняя ладонь Горчакова с плеча. Добавит:
— Слишком много думаешь, Франт. Ни к чему это все, нам к тому же пора отправляться, чтобы не сильно заполночь в поместье явиться.
— Ты холодный стал тотчас и колючий. И за двери вылетел, точно заяц, за которым свора борзых несется. Я хочу объясниться. Полина, она…
— … т в о я крепостная. Уверен, что мы должны говорить о каждой фрейлине, горничной или крестьянке, что побывала в твоей постели или моей? Что опускалась перед кем-то из нас на колени? Кому мы юбки на головы задирали в темных аллеях? И года не хватит, ты не находишь?
Нарочно грубо, развязно. Чувствуя, как черный змий обвился вокруг шеи и давит, а еще так тихо шипит и впивается ядовитыми клыками в яремную вену, впрыскивает в жилы тягучую тяжесть, что жжется, мешает и в мыслях раскрывает картинки… князь обнаженный на высокой перине, и дерзкая крутобедрая девка распускает волосы по плечам, над ним склоняясь. Князь опускает ресницы, и ресницы трепещут, а пальцами-то впивается в бедра, направляя и темп задавая… и груди налитые колышутся в такт движениям резким, и Франт приподнимется, чтобы к яркому, торчащему соску прижаться губами…
— Ваня, это было раньше, и сейчас не по чести. Как можешь попрекать тем, что минуло, и ставить в вину?
— Я не ставлю!
Пущин рванется, впечатывая кулак в бревенчатую стену, немного приходя в сознание от боли. Так, точно был под гипнозом, да спал морок.
— Что с тобой, Жанно? Зачем говоришь ты такое? С Полиной всякое было… когда-то, но разве сегодня… Разве я хоть раз дал причину, чтобы так вот со мной?
Кажется, или дрогнет голос звенящий? Нет-нет-нет. Нет, Александр, не надо, не смей. Жанно трясет головой, и отросшие пряди цвета спелых каштанов разметает по вороту и плечам. Зажимает ладонями уши, едва в силах на ногах устоять, не согнуться.
Это все тревоги последних недель, голова, полная разброда и смуты. Это болото, что затянуло разум, что за волосы тянет на дно, заставляя разевать рот в беззвучном крике, захлебываясь мутной жижей и тиной. Не дышать… не дышать… не дышать.
— Ваня, ты не в себе как-будто, а головой, между тем, ударился я. Давай сейчас мы с тобой просто присядем…
Не успеет закончить. Петр кашлянет снаружи в кулак, не смея порог перешагнуть, не смея вмешаться в господскую ругань.
— Прощения просим, баре, но коли не отправиться тотчас, застрянете тута. Чую, буря грядет, небо на севере тучи сплошь затянули. Снег повалит, самое долгое, через час али два, и после к поместью будет никак не пробиться.
Петр топчется на крыльце, отводит отчего-то глаза и тут же спешит обратно к карете, проверить еще раз упряжь, шикнуть на беспутную Польку, чтобы языком не молола, сидела в углу, скромно потупив глаза, и не лезла.
Пущин, не дожидаясь, — вперед. В каком-то будто тумане. Заберется в карету, точно ничего не видя вокруг. Устинья беспрестанно лопочет, толкает в руки Коленьке, что рядом с кучером примостится, котомку с едою. Точно они не за несколько верст до поместья, а в Петербург собрались. Князь, пошатнувшись, поднимается следом, досадливо отталкивая крестьянские руки, что норовят поддержать. Усядется к Пущину близко. Тот глаз не откроет, но вздрогнет, когда бедро к бедру прижмется так плотно, когда пальцы скользнут в ладонь немудреною лаской.
Закроются двери, и экипаж двинется, покачиваясь от ветра, что дует сильнее и злей завывает.
Темно, и бесконечная качка, и горячее дыхание щеку опаляет. Так близко. Полина таращится, как сова или филин, ни на миг не моргнет, не попробует отвернуться. Молчит. Слава Богу молчит, не шевельнется даже, не пискнет.
Карета плывет по лесной дороге, точно корабль, что качается на волнах из стороны в сторону, усыпляет. Голова спутника дернется, откидываясь на плечо Горчакова, тот лишь немного сместится, устраивая Жанно удобней. Запустит пальцы в волосы, легонько погладит затылок. Ваня вздохнет, пробормочет что-то, причмокнув. Удастся разобрать только: «Саша»… «не надо».
Заломит что-то в груди от невозможности при посторонних прижаться к макушке губами, шепнуть, что все хорошо еще будет. Все будет, Жанно, вот увидишь.
— Твой друг, наконец, задремал. Сколько месяцев, Саша… — Полина рванется вперед и падает прямо на пол кареты, чтобы снова ухватить за ладонь и прижаться губами. — Ты не забыл ведь о нас, не забыл? Не забыл свою дорогую Полину? Знаю, что думал, и думала я. А теперь ты вернулся и скажешь всем, не позволишь. Ты наследник, а они все уже решили, и я знаю, так принято. Только, Саша…
Сбивчиво, жарко беспрестанно и жадно целуя, не метясь особо, куда попадет — в край подбородка, губу, куда-то между шеей и ухом. Все время норовя обнять за колени, уткнуться лицом, прижаться покрепче. Александр отстранит ее осторожно, поможет подняться.
— Не пристала князю подобная связь. Надеялся, ты поймешь все сама за прошедшее время, Полина. Займи сейчас свое место и не позорься. Верю, что возьмешься за ум, и матушке не придется отсылать тебя в дальний уезд. Для твоего же блага, Полина.
— Значит, так вот? Как скаже…те, барин. Посмотрим, как б у д е т е рады вернуться домой. Собиралась предупредить, чтобы могли подготовить отпор, но при таком вот раскладе. Нужды, как видимо, нет. Вам, думаю, т а к а я очень даже подходит, — выдаст, глотая слезы или обиду. И тотчас замолчит, кутаясь в безразмерный тулуп в самом углу не такой уж просторной кареты.
Замолкнет, наверняка, ожидая расспросов и, может быть, каких-то слов еще и поступков. Извинений сбивчивых, увещеваний и горечи даже. Вот только разве когда Горчаков за таким был замечен?
Ему не смешно и не стыдно. Точно пусто внутри. Наверное, очень сильно устал. Какой-то нескончаемый день, да еще дурная охота. Сейчас даже мысли заплетаются в голове, как язык — после чарки-другой настойки покрепче. Что же, сейчас он просто немного поспит, а там уже и прибудут в поместье. Поместье, и он будет дома, там, где и стены, говорят, помогают, где в принципе не может случиться плохого.