— Нет. Так, Саша, нельзя. Прошу тебя… боже… опомнись, — бормочет, а комната меж тем вращается пред глазами, шатаются стены. — Саша, довольно, — оттолкнет от себя с великим усилием, сам почти сползет по стене, натягивая на разгоряченное тело одежду. — Саш… ты рассудка лишился? Средь бела дня, когда кто угодно может войти. Да и вообще это все… совсем неуместно.
— Я от тебя рассудок теряю, — тихо-тихо, утирая влажные губы, и так нелогично, до ломоты в костях, до гула в пустой голове, так хочется подойти и сцеловать с них собственный вкус, обо всем другом забывая.
— Твоя невеста, князь… неправильно это теперь, раз все так.
— Невеста? О чем ты толкуешь?
И таким растерянным кажется, юным… пунцовые губы, румянец по щекам сползает на шею, чтоб потеряться в распахнутом вороте мятой рубахи. Босой и лохматый. Так, точно дрался сию же минуту… или занимался каким непотребством. Губу вот закусил, и бровь заломил, вопрошая.
Не ведает? Правда? Но как же…
Робкий стук откуда-то снаружи, точно мышь в уголке где скребется. Князь дверь распахнет с раздражением. Невозмутимая фигура лакея, поклон и тихий, хорошо поставленный голос:
— Генерал-майор… прошу прощения, князь Михаил Алексеевич изволит с вами, Александр Михайлович, немедля держать разговор в кабинете. Просили не задерживаться, невзирая на внешний вид и какие другие препоны… — выразительно окинет взглядом взъерошенного господина, едва ли не хмыкнет с уничижительной наглостью.
— Спасибо, Фома. Я приду сей же миг, ты свободен.
— Велено вас проводить, — чуть тверже, с нажимом.
— Я сказал, ты с в о б о д е н . Или с годами туг на ухо стал?
— Никак нет, господин. Вот только Михаил Алексеевич распорядился…
Захлопнет дверь перед носом слуги с какой-то черной, отчаянной злостью.
— Да что же делается, Ваня, такое? За что это все, вся эта напасть? Со свету ли задумали сжить, изничтожить? Какая невеста, Ваня, у нас же молоко еще на губах не обсохло? А ей сколько? Четырнадцать? Пятнадцать? Или вовсе двенадцать? И когда под венец? Небось, еще до отъезда.
Мечется по комнате, как зверь, запертый в клетке. Красивый и гибкий, думает Пущин. Ему бы на волю, к просторам. Ему бы подальше от условностей, правил. Ему бы просто вернуть все назад…
— Александр… Франт, возьми себя в руки, светлейший князь, соберись. Они не провернут это сей же миг, а девушка… Анна… Говорю тебе, Саша… ты имя свое позабудешь, как только узришь. Не просто красива — чиста, как младенец, поверь, не то что все эти искушенные фрейлины и крестьянские девки, к которым твоя светлость привыкла.
Вспыхнет в момент, точно сухая лучина от искры. Скулы, что острый кинжал, и желваки, смотри, ходят. И кулаки стиснул, как для удара.
— Так бери ее в жены, раз так очарован, Жанно. Вперед, Ваня Пущин, любимец девиц, баронесс и княгинь. Сама императрица благоволит тебе, Пущин, что же ты хватку теряешь, размяк?
А тот только руки уронит и усмехнется нервно и вроде бы горько:
— Не так уж светел и остр твой ум, как о тебе говорили. Прошу простить меня, князь, кажется, вас дожидаются, да и мне надобно б туалетом заняться. Негоже вашему лучшему лицейскому д р у г у явиться к родителям вашим в столь непотребном и расхристанном виде.
— Извольте, сударь! — рывком дверь перед ним, склоняясь в шутовском поклоне, прикрикнуть на слугу, посмевшего раскрыть уже рот, чтобы, видно, про наказ князя напомнить.
Только где ж это видано — наследнику рода показаться пред очи родителя в таком непотребном, неуважительном виде? Сейчас, он быстро лицо сполоснет да сменит одежду, а после позволит Фоме проводить к кабинету… и выслушает все, что батюшка скажет. И примет немедленно к исполнению, как подобает хорошему сыну.
В конце концов, свадьба — это не гильотина, не виселица и не плаха. В конце концов, Жанно молвил, что девица вполне себе недурна. Славный бешеный Жанно, что одним лишь видом своим отключает всяческий разум, и что-то в темных уголках души ворочается жадно и тянет руки вперед и рычит утробно: «Хочу, не отдам».
Тише, тише, Саша, спокойней. Где хваленая выдержка Горчакова за которую в стенах Лицея товарищи окрестили надменным и властным, холодным и твердым, как неограненный алмаз?
«Ты сможешь все, к чему стремишься и всего непременно добьешься», — так молвил отец на исходе первого лицейского года, выслушивая похвалы профессоров в усердии и упорстве да сетования на чрезмерное своеволие даже в стремлении постигать науки.
Где-то за несколько комнат вдруг грохнет. Зеркало что ли сломалось? Нет, это все — не беда. Суеверия — бабские сказки, и семь лет грядущих несчастий — все это брехня. Сейчас он пройдет в кабинет, а после отыщет где-нибудь Жанно. Вот только… еще чуть-чуть постоять, головой упираясь в твердую стену, чтоб не скакало так все вокруг, не кружилось. Ладонь — к камзолу, к груди.
Все хорошо, все хорошо, обещаю. Ну, что же ты так… не стучи заполошно. Все хорошо.
========== Часть 22. ==========
Плотно закрытые оконные створки не пропускали в поместье ни единого звука. Особой нужды в том Горчаков и не видел. И без слов все ослепительно ясно.
Приложить ладонь к холодному стеклу, взглядом уперевшись в две фигуры, что прогуливаются неспешно по разметенным расторопными крепостными дорожкам. Отсюда не разглядеть выражение лиц, но возможно представить и скрип снега, и неторопливую беседу, что, верно, льется, как ручеек, и журчит. Девица прячет озябшие ладони в широкой меховой муфте, а башмачки на гладкой подошве то и дело скользят, и спутник ее каждый раз подхватывает под локоток, не позволяя некрасиво упасть и ушибиться о мерзлую землю.
Франт скрипит зубами. Кажется, его решил удушить собственный воротник. Вот уж пропасть…
— Право, Александр, мне не совсем понятно твое раздражение, — генерал-майор, ну конечно… Саша и думать об отце, признаться забыл. А тот крутит погасшую трубку в руках и на сына внимательно смотрит, чуть щурясь. — Вопрос этого союза — не какая-то прихоть. Это будущее нашего рода. Ты, как никто, должен понимать, что брак с дочерью барона Долгорукого…
Михаил Алексеевич Горчаков — глава не последнего в государстве Российском семейства пристально всматривается в лицо хмурого, точно грозовая туча, отпрыска, что сверлит взглядом припорошенный снегом парк и, кажется, не горит желанием продолжать неприятную тему. Утренний разговор в кабинете был прерван необходимостью приветствовать гостей за трапезой на правах хозяина дома, сейчас же, когда с формальностями разобрались, а пока-еще-не-невеста будущего светлейшего князя удалилась на променад в сопровождении его же лучшего лицейского друга… Главе семейства следует унять зарождающуюся бурю, пока то еще представляется хоть сколько-то возможным.
Ох уж эта молодость, эти юношеские стремления, порывы, бунтарство…
— Ваши чаяния, отец, мне, разумеется, кристально ясны. И все же, не следовало ли прежде обговорить будущий брак со мной, вашим наследником, сыном, как с самой заинтересованной стороной? Прежде, чем посвящать в идеи эти самих Долгоруких? Девице, я понимаю, сообщили довольно давно. А она ведь при этом сущий ребенок, и право… — Саша твердит почти заученную поутру речь, а сам мыслями будто витает где-то далече, как тот орел в поднебесье, что прошлой осенью кружился над парком, с каждым витком спускаясь все ниже, точно выслеживал на земле какую добычу.
Глянет за окно машинально. Что там? Не набродилися ль ужо?
Предмет их волнительной с князем беседы в тот же миг вновь теряет опору, но вновь оказывается спасенной расторопным Иваном, что подхватил уже у земли и бережно поставил на ноги, поправляя криво сползший на глаза убор головной. Что за уродство с перьями, точно в цирке? А Ваня меж тем стряхнул с девичьих плеч снег, свалившийся, видно, на них с того вон раскидистого клена. Склонил голову ближе, слушая, быть должно, очередные благодарности и расплываясь в ответной улыбке.