Пальцы отчего-то дрожат и дробь о стекло выбивают. Отворотится резко от не самой приятной картины. Под камзолом неприятно крутит и ноет. Сейчас бы в лохань с водой ледяной… с головой погрузиться и больше не думать. Как за завтраком Пущин был общителен, очарователен, весел. Как расточал улыбки и комплименты, кланялся поминутно, ухаживал за дамами и, кажется, покорил даже обычно хмурого князя. Как с легкой улыбкой предложил баронессе прогулку и руку, легко касаясь губами бледной, почти болезненной кожи… как не взглянул на него ни разу за все это утро. Даже вскользь, мимолетно. И сейчас… он там, он с Анной. Такой идеальной, прекрасной. Он смотрит и влюбляется с каждой секундой. Так, как умеет лишь Пущин-повеса. Так, как когда-то в него… да и, полно, было ль то или в горячке жаркой лишь мнилось?
— … будет лучшей партией. Ты меня слышишь вообще? Александр?!
… а у Пущина ведь каштановые прядки так красиво ложатся на шею мягкими кольцами. И он, Горчаков, еще помнит, как крупные мурашки бежали по ней из-под пальцев и губ врассыпную. Как Ваня млел и громко дышал, как хрипло выжимал из себя, угрожая буквально: «Пожалуйста, Саша. Не мучай меня, Горчаков. Франт, заклинаю…»
— Александр Михайлович, извольте вернуться немедля ко мне, не знаю, в каких облаках и по какому поводу вы витаете, милостивый сударь!
— Виноват. Простите рассеянность мысли, князь, — потупится, все еще перебирая обрывки безрадостных мыслей-видений.
— Полно, сын мой. Продолжим после. Возможно, тебе стоит побеседовать с другом? Иван Иванович, как я вижу, нашей гостьей очарован донельзя. Вероятно, он — как раз тот, кто сможет донести до тебя то, что я пока что совершенно не в силах.
— Я вижу, поверьте, это лучше, чем вы, — скрипнет зубами, а князь хохотнет вдруг нежданно и хлопнет по плечу, отпуская, возвращаясь к столу, заваленному плотными папками и бумагой, исписанной каллиграфическим почерком, как частоколом.
— Слышу в словах твоих ревность. Собственник, уважаю. Да разве и могло быть иначе, коле ты Горчаков? Сейчас — иди, отпускаю. Да смотри, не покалечь в нашем доме Ивана. Помни, что дружбе мужской цена высока. Не одна барышня не стоит того, чтобы ее разрушать. Да не красней ты, чай не девица и не ошпаренный рак…
— Конечно, отец. Вы позволите мне?
— Да, позволяю… эх, молодежь…
У Александра к ногам точно привязали пудовые наковальни. Те самые, на которых кузнец намедни правил новые подковы для Звездочки. И точно ведь, надо бы проверить кобылу, вспоминает вдруг Франт, уже воротясь восвояси. Набросит на плечи лишь короткий сюртук, уже выбегая во двор почти что вприпрыжку, как ретивый щенок, что дорвался до игр.
Столкнется с молодой баронессой на самых ступенях, склонится, церемонно прижимая руки к груди. Она раскраснелась от холодного воздуха, а в глазах — до той поры как будто погасших, он видит, зажигаются звезды. Ясные, чистые, как первые капли росы поутру, в которой отражается восходящее солнце, как слезы младенца…
— Александр Михайлович… — она опускает ресницы и сразу же краской смущенья идет, как будто застигнутая за постыдным. Неужто и правда… — Иван Иванович еще подышать в парке решили, а я немного озябла, — поведет покатыми плечиками — само благочестие, скромность, ни грамма кокетства.
Горчаков скупо кивнет и посторонится, открывая дорогу. Ни слова, ни намека даже на сухую улыбку. И то, что зовется совестью, не проснется, не зашевелится тревожно внутри, когда дочь барона пройдет мимо него, так некрасиво сутулясь, когда в очах ее погаснет лучина, а свет вдруг закроют низкие свинцовые тучи. Что вот-вот и грохнут дождем…
Он не умеет жалеть других и не будет. Потому как — кто же пожалеет его, когда все рухнет вдруг в пропасть, когда запряженная тройка в карету вдруг учует стаю волков и понесется вперед, не слыша ни мольбы, ни приказов… Туда, где обрыв и только острые камни на дне, да журчащий ключ ледяной бьет из недр…
Размашистым шагом — по парку, сразу за которым конюшни, людская, амбары и много всего. Там Семен за Звездочкой ходит и где-то рядом, конечно, Никола. Маменька наперво уж решила, что мальчишка — сбежавший от господ крепостной. Но Саша быстро ее разуверил и упросил оставить при конюхе, что детей своих не нажил, а к мальчонке успел прикипеть, как к родному.
Парк пуст в этот час, и только цепочка следов двух господ, что бродили степенно вкруг дома, виднеется на неглубоком снегу. И где-то тут Пущин, у которого наверняка сейчас пунцовые щеки и те самые черти во взгляде, что, верно, душу похитили князя еще в Царскосельском лицее. В те дни, когда Жанно таскался за Мари и Настасьей, или как звали всех тех горничных, фрейлин?.. Жанно был беззаботен и весел от случайных плотских утех, а Франт все губы игрыз, да бока отлежал в бессонные ночи…
Башмаки на тонкой подошве промокают в два счета, и внутри неприятно расползается талая жижа. В конюшне смешавшееся с вязкой глиной сено налипает на ноги пудовыми гроздьями, и он долго обивает их у порога, но кажется, только марается пуще.
— Семен? Николя?.. куда же все враз подевались?
Здесь мрак ложится на плечи и тихо шепчет что-то жутко на ухо. Здесь остро пахнет прелым сеном и теплым навозом, а лошади в стойлах легонько ржут, точно приветствуют или предупреждают о чем-то. В дальнем — жеребец громко фыркает и бьет копытом. Должно быть, просто рвется на волю.
Фигуру у стойла сбоку видит далеко как не сразу. Но после, как присмотревшийся к полумраку взгляд различает, совсем не кажется здесь чужеродной. Иван отвечает ровно, не вздрогнув даже вторжению, так, точно приметил практически тотчас:
— Полина увела их вот буквально минуту-другую. Сказала, Марта сварила похлебку и хлеб испекла, — это первые слова, что он слышит от Пущина после утренней ссоры. Две фразы, и вот уже замолчал, лишь гладит Звездочку по пестрой морде, не поворотится даже. Как будто и нет здесь опять никого. Как будто ветер или место пустое.
Лошадь губы мягкие тянет к пущинской ладони, берет деликатно с нее какой-то гостинец: кусок ли яблока или тыквы. И Ваня неразборчиво что-то шепчет, как будто по секрету давнему лучшему другу. Уши животного мелко дрожат, и Пущин закрывает глаза, прижимаясь к Звездочке лбом. Выдыхает.
— Ты что-то хотел?
В конюшне его отчего дома? Действительно, чего б ему тут желать? Разве что гостя дорогого словить теперь уж с какой-то крестьянкой? Чем Полина, скажем, плоха? Разве кто-то в здравом уме сможет, Ваня, устоять пред тобою?
Лишь молча и зло мотнет головой, как та самая лошадь, о здоровье которой он справиться шел сюда, только вот…
— Не смею мешать.
— Конечно, когда в доме ждет тебя, светлость, т а к а я невеста. Я тоже б несся к такой на всех парусах.
— Успел распробовать на вашей прогулке?
— Да как ты смеешь об Анне вот так! Как мог ты про меня… да я же…
Голоса взвиваются к крыше, пугая задремавших было гнедых, те вздрагивают, храпят с перепугу, кидаются на стены и ржут, и бьют копытами землю, как требуют отпустить на свободу, подальше отсюда, где воздух от гнева звенит, где душно от выедающей глаза горькой злости, где бессилье такое, что падают руки…
И князь ухватит Пущина за грудки да встряхнет, не жмурясь даже, когда кулак взметнется откуда-то слева, аккурат прилетая Франту в ухо и скулу. Искры из глаз, и даже чуть покачнется, но рук не отпустит, швыряя куда-то в сторону вместе с собою, почти пробивая спиной дощатую стену в один из загонов.
— За старое, значит, уже? С моей невестой, да, Пущин?! И как, хороша? Отзывчива дева, послушна? — у Саши перед глазами пляшут черные пятна, у него шумит в голове, и запах Ванин ноздри щекочет. Сегодня это чабрец и малина под снегом. Сегодня это чуть-чуть облепихи и молоко. Сегодня… это всегда жарче жара в груди и больнее, чем копытом по ребрам. Это… такая невыносимая мука, что… падает на колени, на себя увлекая. И губами сухими — закрытые веки и скулы, и стонет-скулит, как гончая течная сука, и как князь ни с кем, никогда, ни за что…
— Я старался… любезно… Я, твою Бога душу… все утро гулял с ней по парку. Ее ведь никто не спросил, чего хочет. Девчонка совсем… и трясется. Боится тебя до обморока, княжья ты морда. Я пытался то, что утром… загладить. Быть д р у г о м тебе, понимаешь? А ты нагородил тут такого… Саша… просто уйди, Горчаков.