Мамы у меня нет, не было и не будет.
А Нина работала журналисткой в издательском доме «Провинция». В соседнем городе. У нее было мало свободного времени, но все же она выкраивала пару дней раз в три месяца, чтобы навестить нас. И этих дней я так ждал, как и шахтеры не ждали зарплаты в год моего рождения…
Я тут недавно выбрасывал старое бабушкино постельное белье, и в каких-то проштампованных наволочках нашел заметку из газеты «Провинция» под заголовком «ВИЧ — наш бич». Речь в ней шла о мальчике Л., родившемся от ВИЧ-положительной матери, которого растит нищая бабушка-учительница. Концы с концами они сводят еле-еле, хоть Л. и получает от государства две пенсии: как сирота и как ребенок с ВИЧ. Мальчик красив, активен и с виду здоров. Зачислен в общеобразовательную школу. Но что ждёт его в будущем? — задается вопросом автор статьи. Готово ли общество принять не такого, как все?..
Автор — Нина. И хоть сейчас я понимаю, что статья-то написана совершенно беспомощно, я благодарен ей хотя бы за такое участие в моей судьбе. Чёрт возьми, ведь именно этого мне и не хватало всегда.
Л. — это я. Я уже писал, что меня зовут Лев?.. Более долбанутое имя сложно себе представить, я считаю. В детстве я недоумевал: зачем меня так назвали? Почему не Бегемот, не Заяц, не Улитка?.. Потом свыкся. А бабушка объяснила. Медсестра ей сказала, когда она примчалась ко мне в реанимацию, что сейчас на небе созвездие Льва вот прям в ударе, и надо дать парню такое же сильное имя, как и знак Зодиака.
Эта же медсестра — видимо, в ее голове кипел эклектичный эзотерический суп — настояла на том, чтобы меня окрестили там же, в реанимации. А у меня ломка, представляете? Молодой священник, по ходу, до этого младенцев видел только на благостных мероприятиях в стенах храма, поэтому тощий красный червяк, исходивший поносом и бьющийся в конвульсиях, произвел на него тяжкое впечатление. Жалких десять минут покудесил он над моей душой и предпочел покинуть аскетичные интерьеры реанимации. Мне неудобно — может, я ему до сих пор в страшных снах являюсь? Или я много о себе думаю?..
Вообще, да, я много о себе думаю. А о ком думать? Вокруг меня слишком долго не было ни одной живой души…
Конечно, я немного преувеличиваю. Был у меня друг. Всего один, Рома. Он, в отличие от меня, в медицинский всё же поступил, счастливчик, и в морг мы пошли работать вместе…
О моём диагнозе одноклассники не знали. Знали только школьная медсестра и директор. Она-то меня в школу принимать не хотела, но Нина пригрозила ей прокурорской проверкой — не все в порядке было в школьной бухгалтерии… И строго-настрого приказала директрисе молчать о моем ВИЧ, ведь если бы узнали родители других школьников, началось бы такое… Хотя в семь лет, когда я пошел в школу, я, честное слово, не собирался ещё ни с кем заниматься сексом, да и наркотики в этом возрасте обычно не принимают. Но ведь все эти квохчущие над своими здоровыми детьми родители уверены, что я только и думаю, как передать свой гадкий вирус их чадушкам — а ну как покусаю, или поцарапаю, или ещё что?.. Они находятся в перманентной истерике по поводу ВИЧ, поэтому никогда не услышат, что так он не передаётся…
Но не сближался с одноклассниками я, в общем, по другой причине. Класс наш был «Э» — экспериментальный. После седьмого набрали двадцать восемь ребят (девочек почему-то не взяли) с большими способностями к естественным наукам, но все не могли быть равны. Те, что были умнее, не могли отказать себе в удовольствии подкалывать менее успешных в учебе. Ну и, конечно, не в выигрыше были прыщавые, толстые, чересчур скромные (по этой причине никто, кроме меня, не дружил с Ромой)… Также не любили рыжего долговязого Зайченко, родители которого были к тому же алкоголиками. Не пользовался авторитетом и узбек Чингизов, хотя учился он превосходно. Я болтался где-то между двух миров — успешных и отверженных — и боялся: только бы никто не узнал о моём ВИЧ, ведь это окунуло бы меня лицом в компостную яму.
Я и по сей день молчу про свой диагноз. Нет, не то чтобы я хотел каждому встречному о нем рассказать, просто как бывает: пью, например, в универе утреннюю таблетку, а у меня спрашивают: это что? И мне каждый раз врать, что это витамины? Пожизненные такие…
Или ещё, ну, это уже лирика. Выпиваю, скажем, на пару с другом бутылку-другую вина или пива бутылки три. И тянет меня на философию. Вдруг становится страшно, что не сегодня, так завтра вирус опоясает меня лишаем, обозначит мои лимфоузлы одутловатыми сливами, наградит несбиваемой температурой месяца так на два… Я знаю, как работают мои таблетки, и понимаю, что эти страхи беспричинны. Но болезнь, как ни крути, полностью вылечить нельзя. Рассказать о том, что на душе — необходимо, но раскрыться страшно. Велик риск, что собеседник натянет на себя накрахмаленную маску — нет, не ту, что носила моя бабушка, а метафорическую, ментальную, и я в эту секунду погибну для него, а он — для меня…