Надеть на его кисть нитяной браслет в обтяжку и — на расстойку.
Четвёртый день: слить ведро, брыкаться, пить, есть. Насечка на бедре, поглубже, поори ещё. Браслет на кисти натянут, слегка врезается в кожу.
Ест Гео много и молча. Он крайне испуган, но это не страх зверька, угодившего в клетку. Гео боится разыгравшегося аппетита.
Гео превращается в Жору.
Слава щёлкает рубильником и как бы сам просыпается. Спроси у него — так даже не вспомнит, как машину ведёт, как гаражному охраннику машет на посту, а пробки были? сколько в баке?.. Живёт ли Слава вне дела?..
Он вынимает кляп. Пахнет кислой слюной. Жора облизывается. Рубашка на пузе разошлась: две пуговицы не выдержали напора тела, вылетели пробкой.
— Хочешь перекусить, Жор?
Молчит, лишь глаза лихорадочно блестят. Он пьёт без воронки, жадно и шумно.
— Согласись, кушая мои хлеба, ты приобщаешься к моему делу? Ты ведь за меня теперь, Жор?
Под щетиной на подбородке виден лишний бугор кожи. На шее закладывает складки, особо заметные, когда Жора поворачивает голову.
— Следи за мыслью.
Жора хмурится. Трудно собраться, он сутками сидит в темноте. К тому же сегодня он не ползал по полу, кровь застоялась, котелок не варит.
— Этот хлеб, — пекарь достаёт из авоськи ароматную буханку чёрного, — мой рукотворный. Ты скажешь: звучит эгоистично. Соглашусь. «Сам сделал!» — так про хлеб никто сказать не может. Если копнуть глубоко, в нём история нашей земли. С чего начинается родина? Её благость и богатство заключено в земле, а на земле — вода да зерно. А у того исключительная природа. Геном пшеницы, например, в четыре раза сложнее человеческого. Хранит в себе уйму жития. Также в хлебе, кроме исконного сырья, есть труд селекционера, агронома, сеятеля. Не последние люди в нашем деле…
Буханка в руке плавает по синусоиде и расцветает среди запахов гаража. Ноздри пленника раздуваются. Помутившийся взгляд не поспевает за хлебом. Внутренние часы Жоры сбиты, считает, что минул месяц с той поры, как Слава оглушил его на парковке и запихал в «девятку».
— В хлебе есть и труд косарей, землепашца, комбайнёра. Рабочей братии всех времён. Потом поучаствовал завод. Молотьба, мукомольня, очистка, обработка, сортировка…
Кожа вокруг браслета покраснела, а нити глубоко впиваются в запястье. Жора на верном пути, можно индикатор срезать.
— Помахай рукой, отекла же.
Слава прячет хлеб за спиной, а взгляд Жоры по инерции упирается ему в грудь.
— Поэтому суть такова: ты вкушаешь квинтэссенцию своей жизни и жизни предков. Они вытеснили племена с этой земли тыщу лет назад, так? полили почву кровушкой? взялись возделывать? Пожинай их плоды — ешь. Они грешили? Ешь. Они любили? Ешь. Они здесь усопли? Ешь. А теперь взгляни иначе, — он щёлкает пальцами перед носом мента. — Ешь! — это мои руки мяли тесто. Ешь! — это мой ум исчислил, взвесил и смешал сырьё. Ешь! — это моя душа в клейковине.
И Милы. И многих-многих других.
— Чего ты от меня-то хочешь? — хнычет Жора.
Слава напоминает ему про жену. Про джип четы Хлыстуновых (Кто? — Хлыстуновы. — Кто?! — Отец Сергий. — А-а!..), про суд.
— Эй, мне капитан приказал! — вдруг доходит до Жоры. — Мне было распоряжение: пропустить, понимаешь?!
И эхом бежит по углам: «…понимаешь?! ешь!.. ешь…»
Дверь захлопывается.
Голод.
Казалось, он взглядом уже выпотрошил авоську.
— Давай снимем ботинки.
Ноги посинели, распухли: пока шнурки не содрал — ботинки как приклеенные сидели. Жора разбух мокрой губкой.
На глаза, которые неделю назад жгли ненавистью, наплывают щёки. Пекарь сбрасывает тросы, роняет пленника на пол. Руки его липнут в покатых плечах, словно в тесте. Жора кулём падает на бок, и доска под ним жалобно трещит. Набрал тридцать кило, ожирение второй степени. Увалень, он умоляет молча.
Слава кормит Жору с руки. Слава — весь внимание, готов отпрыгнуть к кочерге и огреть. Но Жора просто ест лёжа, закатив глаза и дрыгая вторым подбородком. Ему не до разминки и уж точно не до побега.
— Хорошо, Славян, — чавкает.
Аж румянец выступил. Чёрные крошки катятся по обвисшей груди. Рубашка распахнута: кожа в белых шрамах растяжек.
— Надо ж, поправился! Жена-то не узнает. Про тебя уже писали: мол, пропал без вести, любые сведения.
— Так ты ж меня выпустишь? Булочник?
— Выпущу, Жора. Голова не болит?
— Давление подскочило и жарко очень. А когда выпустишь?
— Не говори с набитым ртом.
— А беленький есть?
— А то, — Слава бросает булку белого ему на колени.