Белая ось чёртова колеса искрой запрыгнула в зрачок. И загорелось.
Мальчик не выдержал.
Ракета кружила, кружила, кружила.
Такая голая, и первобытный смех людей был такой голый, понятный, что само понимание этот агрегат разъяло. У ракеты лопнул задний трос подвеса. Затем — второй. Костик потянулся: крохотная ракета, вот же, на ладони как хот-дог лежит… Сработала аварийная автоматика, кран отключился… но она не успела повиснуть червяком.
Потому что страх висящих и паника внизу тоже были голые.
А потом, срывая механизм блокировки, кран завёлся. Ведь мальчик хотел завести, он пальчиком подтолкнул, такая была шутка. Люди визжали: восторг перевернули в ужас, а разница какая? Форсунки-то внутри на той же частоте вибрируют, надпочечники в той же доле стругают адреналин. Улыбнулся — и обломались ветки, посмевшие бросить тень на него. Солнце ударило в пробитую древесную крону, и мальчик задрал лицо.
Расхохотался.
— Не шали, — прогудел чужой голос.
Хохот из детского рта усилился десятикратно.
То был солнечный солярный сатанинский хор невидимых тварей, желающих играть, увеличивать, умножать простые движения и подбираться, подбираться к людям, чтобы разбираться, разбираться в людях…
Рослая фигура пошатнулась под шквалом хохота — и устояла.
Сварка заискрила в зрачках Костика. Он хлыщевато прищёлкнул пальцами. Трава вокруг в три счёта потускнела, пожелтела, почернела от наведённой линзы непрошеного лета… — но кромешная чёрная тень упала на невидимый пожар кошмой. Не развеять.
Мальчик задохнулся от порыва ветра. Тот гнал первые облака над заливом.
Ракета успокоилась.
«Пётр Великий» был по-прежнему высок. Куда выше мамы, даже так высок, что без лица. Надо сказать, что мальчик не знал ещё истории. Для него царь-император, актёр, его изображающий, и дух-хранитель, актёра арендовавший, — всё было без разницы, поэтому кавычек для мальчика не существовало.
— Не хочу видеть раздетые вещи, — сказал Костик и вдруг всхлипнул.
— Ты эту ракету починишь обратно?
— Нет. Того кота я тоже не смог… И стиралку. Что попало разбираю.
Костик вытер нос. Что это он плачет? Это стыд?..
Пётр достал из внутреннего кармана камзола до черноты закопчённые очки на резинке. Сварщицкие. И надел на мальчика.
— Снимешь, когда я разрешу. Полезай-ка сюда, — сказал незнакомец, наклоняясь и расстёгивая пуговицы камзола. Почти уместился за пазухой, только голова и плечо выглядывали. — Это не укроет тебя от лета и жары. И всё же… Карета ждёт нас на Гребном. Нам пора, Константин.
— А вас не будет искать Екатерина?
— Не будет.
— А те люди?
— Их скоро спустят.
— А мама… Надо с ней попрощаться.
— Скажи ей «до свидания» сейчас, пока она увеличена, увлечена своим раздражением.
— До свидания, мама.
Светлана тыкала кулаком в грудь полицейского, совсем растрепалась. Дядя Арсений показывал другому какое-то удостоверение. Тяжесть в голове исчезла. Идущий по центральной аллее Пётр Первый с мальчиком за пазухой ни у кого не вызвал вопросов. Радости, впрочем, тоже. Фотографироваться с ним никто не хотел.
— Почему вы оделись Петром?
— Я надел этого человека, потому что он ничейный и он мне подходит.
Мальчик не понял, что Пётр имеет в виду, и это было хорошо.
Это было просто прекрасно.
Потасканная карета по-прежнему стояла у воды. Дверца скрипнула, приглашая двоих в путь.
Едва они уселись, как вещи снаружи охолонулись, влезли в границы, как пристыженные. А какие они контрастные! — эти границы дубовых стволов и воздуха, крон и темнеющего неба, травы и белки, как они ладно втиснуты друг в друга… Подлинная ясность. Мягкая, монохромная, струящаяся от веера серых оттенков, ясность, что рождается только в пасмурности города на Неве.
Прощай, солнце.
Ты приходи в город иначе, будь потише.
…Да, надо сказать, что с Петром было совсем не весело.
Если представить самое скучное в мире место, так оно навсегда проиграет трясущейся на жёстких ремнях карете. А в ней брыластый нескладный богомол с усами. Сложился вдвое на скамье без удобств. Вторая скамья, с мальчиком, была напротив, и тоже твёрдая как кость. Над ними — пустой кованый обруч для светильника, и ничего больше.