Ника крепко сжала зубы, наблюдая за голубями. Это бурное живое море, из которого выныривали глазастые юркие головки с раскрытыми клювиками, напомнило интернат, в котором она находилась до седьмого класса. Серая масса, озабоченная только одним: вырвать свой кусок, затаптывая других.
Но в этой стихии она все-таки научилась обороняться и к тому же, имея интернатовский опыт, в случае чего никогда не лезла в карман за кулаками. Они у нее всегда были стиснуты – и наготове. Если бы еще тогда знать, что ими порой так просто решать вопросы, воспользовалась бы этим намного раньше.
Может быть, сразу после того лета, 1980 года, когда первого сентября пошла в школу в третий класс.
Школа находилась поблизости от их новой квартиры (тогда родители уже развелись) и считалась бандитской, ведь туда по большей части ходили дети из «Скотохатки» – особого одноэтажного района, где, как поговаривали, жила верхушка местного криминалитета.
Утром она надела белые гольфы и белый фартук. На голову нацепила два ненавистных и огромных капроновых банта. Все было, как у всех.
Молодая учительница (сейчас она бы сразу раскусила ее, заметив грязные ногти и потрескавшиеся пятки, нависающие над задниками босоножек) завела их в класс и вызывала по очереди, попросив громко называть свои имена и фамилии.
Ника разволновалась. Ведь за день-два до этого, успокаивая ее, мать уверяла, что на первых порах ее не будут вызывать, – она договорилась об этом с самим директором!
Но когда очередь дошла до Ники, учительница заставила ее подняться. С того времени, кстати, у нее до сих пор осталась ненависть к любым очередям.
Она поднялась.
– Ну? – сказала учительница.
Она попробовала что-то произнести.
Получилось какое-то невнятное мычание.
– Ну? – повторила учительница.
Наверное, она была не в курсе того, о чем мать договаривалась с директором школы. И договаривалась ли вообще?
От ужаса ее язык разросся во рту до невероятных размеров, хотелось просто вытолкнуть его оттуда хотя бы с одним словом.
Но, кроме мычания, опять ничего не вышло!
Дети захохотали. Смех стоял такой, что, казалось, от него вот-вот разлетится оконное стекло. Хуже всего было то, что вместе с детьми смеялась учительница…
Вдоволь насмеявшись, она постучала по столу указкой и позволила сесть. И Ника села. И представила, как стул ее парты превращается в тележку американских горок и мчит отсюда в подземелье, в пропасть, во тьму, из которой теперь ей придется смотреть на праздник жизни – с его белыми бантами, гольфами, красными пионами и озорным весельем, где для нее уже нет места.
Через неделю или две ее отправили в специализированное учреждение, где с такими, как она, занимались логопед и психолог. Хотя занимались – громко сказано.
Так, развлекались, заставляя по сто раз произносить слово «пароход» и скороговорку про «быка, который был тупогуб».
Но видимо, «тупогубый бычок» постепенно сделал свое дело, и после седьмого класса она пошла в «нормальную», хотя и ту же самую школу на «Скотохатке». Вернулась в тот же класс. И конечно, так ни с кем и не подружилась – не могла забыть того веселого хохота. Хотя понимала: дети не виноваты…
Виноват был Тот Человек.
Время от времени ей снился тот самый сон: она сидит под деревом на скамейке и ждет, пока из дома выйдет семья Ярика. У нее прекрасное настроение, ведь ей разрешили ехать с соседями на дачу.
Она болтает ногами, грызет яблоко и замечает, как через арку во двор заходит высокий человек с длинными седыми волосами, собранными в хвостик. На его голове, несмотря на жару, ковбойская шляпа с широкими полями. Лицо спрятано в тени, но оно кажется красивым, загадочным и нездешним.
Он садится рядом.
Его губы шевелятся.
Светлые, как вода, глаза – такие прозрачные, что она видит переплетение красных и синих сосудов внутри его затылка.
Его голос завораживает.
Он говорит что-то непонятное, на каком-то птичьем языке – с присвистом и горловым клекотом.
Но она все понимает. И идет за ним, как за волшебной свирелью.
Если бы не он…
Если бы не он, она бы села в ту машину – с Яриком и его родителями.
И разбилась бы вместе с ними!
Ведь как раз в то утро все они погибли в автокатастрофе, так и не доехав до дачи…
…Голуби крутятся уже вокруг и моих ног. Я бы с удовольствием пнула наглецов ногой! Но не могу: старая женщина неистово крошит и крошит булку. Она меня бы не поняла.
Все.
Сейчас я встану и уйду. Стряхнув с себя все эту старую шелуху. Еще пять минут, и я буду в норме.
Вообще-то, нечего переживать. Слава Богу, мои руки еще не похожи на те, что крошат булку. У меня куча времени. Я подумаю над прекрасным предложением старого друга. Как он сказал? «Если шуты изображают умников, а умники шутов – кому нести истину?..» Тоже мне, нашел «луч света в темном царстве»!
– Вы не любите голубей.
Голос прозвучал неожиданно.
– Простите?
– Вы не любите голубей… – с уверенной интонацией повторила старушка.
Я пожала плечами. Что ей ответить? У меня совсем нет желания разговаривать. Хотя я уважаю стариков. Понимаю, что кормление голубей – чуть ли не единственная радость, еще не отнятая у них временем. Я могла вежливо ответить, что обожаю голубей, люблю их как родных, что готова отдать за них жизнь, что сама готова стать одним из них, чтобы поклевать эти крошки. А потом быстренько подняться и уйти, пока старушка не зацепила меня на другой крючок. Ведь любовь к голубям – только пробный шар для продолжения беседы.
Старушка серьезно смотрела на меня из-под полей своей смешной шляпы. А я со спазмом в сердце поглядывала на ее руки, на белый вязаный воротничок, на шею, похожую на коричневый ствол старого дерева.
Вранье, что мир принадлежит молодым! Это только так кажется первые тридцать лет, пока ты летишь сверху вниз, как на машине, и ничего не успеваешь, потому что некогда нажать на тормоза. Летишь, в принципе, навстречу своей старости.
Старость – это два в одном: можно быть ребенком и взрослым одновременно. Одной ногой стоять в колыбели, другой – сами знаете где…
И собирать вокруг себя птиц и зверей.
И мысленно путешествовать сверху вниз и в обратном направлении так, как тебе вздумается.
И портить своим видом эстетику бурной молодой жизни.
И тихо улыбаться, зная наверняка, что этого никому не избежать.
Я не успела ответить, как она снова заговорила:
– Я тоже их не люблю. Но хожу сюда каждый день. Надо же о ком-то заботиться.
Я кивнула и улыбнулась. Заботиться о ком-то, быть хоть немного нужным – это тоже признак старости.
Пожилая женщина еще почмокала губами, очевидно решаясь еще на одну реплику. И наконец сказала:
– Простите, но я слышала ваш разговор… Знаете, иногда на старости лет слух обостряется. Хотя считают, что наоборот…
– Ничего страшного, – сказала я и начала подниматься со скамейки.
– Еще минуту, – попросила старушка.
Пришлось присесть.
– Извините еще раз, – продолжала она, – но не могу оставить вашу проблему без внимания. Дело в том, что я врач.
Я подняла глаза кверху: «О господи, сейчас прицепится ко мне со своими нафталиновыми советами!»
– Да, да. В прошлом я работала в четвертом управлении. Вы знаете, что такое «четвертое управление»?
– Конечно. Обслуживание высшего эшелона партии? – улыбнулась я.
– Ну да. В свое время была неплохим психотерапевтом… – Она опустила глаза, а потом опять подняла их – в них светилась гордость. – Точнее, не неплохим, а… одним из лучших в Союзе. Ко мне даже приезжали из-за границы.
«Ага, – подумала я, – вот объяснение ее довольно изысканного, хотя и старомодного наряда: партийная докторша! Наверняка, могла бы рассказать много интересных историй…»
– Дайте-ка мне взглянуть на эту бумажку, – попросила она, указывая глазами на записку, сунутую мне в руки Олежкой.
Я бы могла ей вообще ее подарить!
Поднеся бумажку ближе к глазам, старушка прочитала фамилию врача, шевеля губами, как будто пробовала ее на вкус. Я даже мысленно рассмеялась: «Сейчас скажет, как сержант из фильма “Бриллиантовая рука”: “Шанель номер пять!”»