— Чтобы не затекла. Я ж не злыдень какой, заботиться надо о ближних!
Уроженец Лифентра такого поведения своего работодателя не понял и спросил:
— Господин Лёха, если Вы такой заботливый, то зачем Вы ему руку сломали? Думаете, он так бы не отдал деньги?
— Странный ты, Носок. Я же тебе ещё в порту сказал, что руку ему сломаю. Какие после этого были варианты? Мужик сказал — мужик сделал! Кстати, я тебе ещё не обещал шею свернуть за дурацкие вопросы?
— Нет, не обещали, — испуганно пролепетал гуманоид.
— Странно, — задумчиво произнёс Ковалёв. — Очень странно, учитывая твоё поведение. Кстати, ты как уходить собрался? В штанах, гордо подняв неприкрытую мужскую голову или в платье, застенчиво потупив девичий взор?
Щуплый уроженец Лифентра спохватился, охая, натянул на себя платье и обмотал лицо платком. И уже через несколько минут комедианты и фальшивая девочка благополучно покинули грузовой шаттл «Принцесса Дандан», оставив его капитану сломанную руку, практически пустой сейф и неприятные воспоминания.
А ещё через три часа все они летели на Тропос в грузовом отсеке межпланетного транспортника, удобно расположившись на коробках с какими-то выращенными на Лакфане фруктами, в этот раз очень приятно пахнущими.
Капитан транспортника был прямой противоположностью Куну и за не очень большую сумму согласился подбросить троих незнакомцев до Тропоса, не спрашивая у них имён. Он даже дал им три комплекта старой рабочей униформы, чтобы по прилёте его пассажиры смогли выйти в порт через служебный терминал и там смешаться с толпой. Несмотря на то что рейс с Лакфана на Тропос считался внутренним и по прибытии документы ни у кого не проверяли, выходить через пассажирский терминал с кучей камер было опасно.
Лёха лежал, удобно расположившись между двумя большими ящиками, и смотрел, как его адвокат что-то записывает в своём походном планшете.
— Всё строчишь и строчишь? — спросил Ковалёв. — Лучше бы новости проверил. Интересно, что говорят на Олосе о гибели нашего друга адвоката, как его там звали?
— Шылоо его звали, господин Лёха, — ответил Носок. — Доступ во все информационные базы отсюда закрыт, стало быть, проверить сейчас ничего нельзя. А я веду дневник. И ещё пишу письма своей любимой Киллоко. Хоть я их и не отправляю, чтобы не ранить её тонкую душу, но не писать не могу.
— Дневник — это хорошо, а письма — ещё лучше, — одобрил комедиант действия адвоката. — Но давай, ты это всё ненадолго отложишь и расскажешь нам с Жабом, что за период гонений был на твоей родине? Если ты не забыл: картины этого периода — единственная зацепка, чтобы поймать негодяя Тида.
— Вы же знаете, семьсот лет назад, ещё до Первой Диктатуры, Лифентр считался центром искусств всего Обитаемого Пространства, — вдохновенно начал рассказывать Носок, а Лёха с Жабом сделали вид, что знают. — Но с приходом Диктатуры все искусства попали под запрет, произведения подлежали уничтожению, а творческие люди, те из них, кто не отказался сменить деятельность, были посажены в трудовые лагеря.
Адвокат прервался, вздохнул и вытер навернувшуюся слезу.
— Очень тяжело говорить об этом мрачном периоде истории нашей планеты, — пояснил он и продолжил рассказ: — Первый Диктатор Копогоз поставил задачу — как можно быстрее превратить Лифентр в индустриальную планету. Развивались производства и науки, а культура и искусство, стало быть, уничтожались. На всё про всё Копогозу понадобилось семьдесят два года.
— Давай ближе к делу, Носок, — перебил адвоката Ковалёв. — Это всё безумно интересно, но давай ближе к делу. Что за период такой?
— Я Вам про него и пытаюсь рассказать, господин Лёха! Не перебивайте! — огрызнулся адвокат. — Как я уже сказал, с момента объявления искусства вне закона и до казни последнего официального подпольного писателя, прошло семьдесят два года. Именно этот временной промежуток и называют периодом гонений. Последнего художника, правда, казнили намного раньше, но всё равно окончание периода считают по дате казни последнего писателя.
— Теперь понятно, почему у вас юристом быть почётнее, чем флористом, — сказал Ковалёв.
— Да, — печально произнёс Носок. — Хоть запрет на искусства и отменили уже как шестьсот лет, но люди творческих профессий у нас до сих пор не в почёте, стало быть, юрист престижнее флориста. Горе мне, горе! Бедная моя Киллоко!
— Так! Стоп! Только не заводи свою шарманку! — прикрикнул Лёха на адвоката, встряхнул его за плечи и привёл тем самым бедолагу в чувство, после чего спросил: — Я так понимаю, в этот период ваши художники превзошли себя, раз их картины так дорого ценятся?