-Какой ты мерзавец! Решил взять меня в жены, чтобы обезопасить своего ребенка? Думал "Ба, да если я на ней женюсь, то она французская дурочка ничего не сделает моему наследнику" Ты просчитался, Симоне Романьоли!
-Прийди в себя -Симо тряхнул ее за плечи так сильно, что она вскрикнула от боли -Эрин, что тебя расстроило? Мой прошлый брак? Наша предстоящая свадьба?
-Все -сорвалась Эрин, замахнувшись на него, но внезапно Симоне грубо поймал ее запястье и завел за спину.
-Жена может ударить мужа только один раз в жизни. Больше ты такого права не имеешь. Только попытайся — и получишь сдачи. — Он отпустил ее руку и отступил, словно ему было невыносимо находиться от нее так близко. Глаза его стали совсем черными, и Эрин поняла, что он поступит так, как обещал, однако запрокинув голову, истерически расхохоталась.
-Мы еще не женаты, да и выходить замуж за такого лживого мерзавца как ты -лучше, чтобы мой ребенок был ублюдком, чем знал про своего отца...
Не успела Эрин договорить, как Симоне размахнулся и влепил ей пощечину. Почувствовав, как вспыхнула ее щека, Эрин вскрикнула в испуге. Она схватилась рукой за щеку, глаза ее наполнились слезами. Эрин молча смотрела на него, словно не верила, что он посмел ударить ее. Симоне в замешательстве смотрел на нее.
– Теперь я понимаю, почему Сицилия так хотела избавиться от тебя и всего, что с тобой связано – проговорила Эрин, отворачиваясь от итальянца. – Ты ее тоже бил?
– Эрин, погоди! – закричал Симоне, бросившись вслед за девушкой, устремившейся к крутой лестнице.
Добравшись до предпоследней ступеньки она оступилась, подвернула ногу. И почувствовала, что сейчас упадет, рухнет вниз. Пытаясь удержать равновесие, Эрин взмахнула руками. Какое-то мгновение она стояла, балансируя, на краю ступени.
Последнее, что она слышала, были громкие крики Симоне и ее собственные истошные вопли… Потом все погрузилось во тьму.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
Рассвет едва окрасил небо в бледно-розовые тона, когда Эрин наконец открыла глаза. Симоне не спал. Сидя в кресле возле больничной кровати, он смотрел в незашторенное окно на великолепное утро. Он выглядел измученным и усталым. Глядя на его резкий профиль, четко выделявшийся в зыбком утреннем свете, Эрин почувствовала неладное. Лишь большое горе могло так изменить ее любимого.
– Симоне… – с трудом разлепив потрескавшиеся, пересохшие губы, прошептала девушка.
Он резко повернул голову и посмотрел на нее, полными грустью и отчаянием глазами.
Что он мог ей сказать?
Симоне ненавидел себя так сильно, что готов был убить себя. Он вновь потерял частицу себя, но уже далеко не от чужой вины, а от собственной.
Он поднял на нее руку, не давая себе отчета. Ее жестокие слова больно ранили его сердце.
Но видит Бог, он не хотел бить ее. Просто Эрин вывела его из себя, и Симоне не в силах был контролировать свои эмоции.
Хоть Сицилия и не отличалась лучшими качествами жены, тем не менее Симоне ненавидел, чтобы кто-то обсуждал их брак.
Поднимать руку на женщину - может только обиженный жизнью мужчина, которым он до сей поры не являлся.
Симоне встал и с трудом, точно древний старец, подошел к кровати. На фоне светлого окна высокая фигура итальянца казалась совсем темной. Эрин в испуге заморгала, увидев, что его потемнело и постарело за то время, что она пролежала без сознания.
– Мой ребенок?.. – с усилием выдохнула несчастная. Если он сейчас скажет ей о том, чего она так боится, ей не пережить этого, промелькнуло у Эрин.
Симоне молчал, и, казалось его молчание растянулось на долгие часы, хотя он лишь успел тяжко вздохнуть, перед тем как ответить:
– Мы потеряли его.
Симоне не знал, какими еще словами можно сообщить эту ужасную новость. К тому же он понимал, что никакие слова не помогут смягчить боль и горе, вызванные сообщением о потере долгожданного ребенка. Увидев, что она еще больше побледнела – хотя это представлялось невозможным, – что ее глаза еще более расширились от ужаса, Симоне инстинктивно протянул руки, желая коснуться ее щеки. Но Эрин отвернулась, и у него стало совсем скверно на душе. Он бессильно уронил руку, так и не коснувшись ее щеки.
Ее сапфировые глаза заполнились слезами.
– Пожалуйста, уйди, – ледяным тоном проговорила она.
Симоне был готов к тому, что жена разгневается на него, но все же он очень тяжело переживал этот удар – слишком уж явно она оттолкнула его.
А как ему хотелось вымолить прощение, обнять ее, зарыться, как ребенок, лицом в ее грудь – и зарыдать! Но, увы… Чувствуя, что сердце разрывается от боли, Симоне повернулся и медленно вышел из комнаты, попросив Мэнди занять его место у постели больной.
Горе плотным туманом окутало для Эрин весь мир. Ей казалось, что она ничего не видит, ничего не слышит. Ничто на свете больше не имело для нее значения, она могла думать лишь о своей утрате. У нее возникло ощущение, что вместе с ребенком умерла частица ее души – никогда в жизни она так не горевала. Она знала, что Симоне тоже страдает, но не могла позвать его к себе, успокоить, предложить вместе переживать утрату. Все оставшиеся силы нужны были ей теперь для того, чтобы выжить.
Прошло больше четырех дней, но Симоне не помнил сколько бутылок виски уже опустошил. Пять-шесть, он не помнил ничего, кроме того, что потерял собственного ребенка.
И кто в этом виноват? Он -сам!
Эрин, невинная и юная девушка, устроившаяся к ним работать няней и не подозревала, что жестокий монстр с темным прошлом покусится на ее честь, наградит своим семенем, а потом отнимет же этого ребенка.
Симоне схватил полупустую бутылку и со всей силы швырнул в стену. Осколки рассыпались по всему ковру.
Зачем он ударил ее? Почему не сдержался, не успокоил ее?
Она отдала ему свою невинность, а он принял ее дар как за должное и повел себя столь отвратительно. Выставил из своей спальни, не удосужившись даже узнать, как она себя чувствует.
Он заставил ее согласиться выйти за него замуж, применяя насильственные поцелуи, отчего Эрин согласилась.