Из-за него я потеряла все. Единственного ребенка, который был послан мне всевышним и которого, как чудо, воспринимала медицина. Он не должен был появиться и не появился, но его зарождение уже чувствовала я. Шестнадцать недель изорвались и исчезли, словно их никогда не было. Они оставили после себя дурное болезненное воспоминание и жгучую ненависть к вам и себе.
Я вновь и вновь возвращаюсь в тот день. Помню прикосновение своих губ к твоему белому лбу, пронизанному мраморным холодом (может, в тот момент ты и забрал мою крошку с собой?). Все представлялось как ты встанешь, станешь удивленно озираться, а потом уйдешь, расталкивая знакомых, которых не приглашал.
Потом дорога на кладбище. Тебя похоронили не в нашем селе, а в соседнем городе. При жизни ты все твердил, чтобы после смерти тебя не беспокоили посещениями, не смели вспоминать и поминать. Ты не раз говорил, что мечтаешь, как тропинка к твоему погосту зарастет травой, как плети дикого винограда оплетут деревяннный крест и никто не сможет отыскать тебя среди превдохристианского частокола.
А потом и жизнь твоей нерожденной внучки оборвалась. А вместе с ней и мой путь разделился на две параллельные прямые. С того дня я живу, словно существуя в двух мирах. В одном все так же никого нет. Квартира умножает одинокие шаги, чайник греет только одну кружку чая, холодильник полупуст и, пропавший в прошлом году кот мяукает только в моем сознании. А в другом я -- почти счастливая мать семейства, томная от сладкого материнства, полная всеобъемлющей любовью и заботой, искренняя и любимая. Я могу рассмотреть любую черточку своего ребенка, могу часами умиляться его болтовне и неловкой возне на ковре. Там. В другом мире, где мне никогда не найти себя.
В настоящем остались боль и страх, ненависть к себе, что не смогла сберечь и выносить, и желание мести. Для себя от других. Мне хотелось, чтобы мой путь оборвался так же, как и твой, но смелости, чтобы последовать за тобой мне было не найти. Поэтому оставалось молиться только о том, чтобы однажды меня сбила машина или нашелся сердобольный парадоксальный маньяк, способный укоротить мое существование.
3
Нет ничего страшнее одиночества. С пустотой внутри жить можно. Ее легко можно облечь в видимую беззаботность, прикрыть удовольствиями и показной жаждой жизни. Ее можно насытить впечатлениями и чужими, книжными и сериальными, чувствами и жизнями. С пустотой вокруг себя так поступить нельзя.
Желая одиночества я столкнулась с тем, что не смогла быть одна. Добившись того, чего хотела, я осознала, как остро нуждаюсь в друзьях. Мне не хватает посиделок с подружками, походов по магазинам и совместных вылазок в "наши" места. Мне не хватает жилеток и перетирания чужих успехов и неудач, общих интересов, которые можно обсудить, и возможности кого-то вытянуть из рутины, со сладким налетом того, что когда-нибудь так же будут тянуть меня.
Самообман не более.
Милая врач, которая наблюдает за мной, как бы мне хотелось расказать вам обо всем не в надиктованном отцу письме, а напрямую. Мне все кажется, что вы смогли бы меня понять. Может быть даже помочь. Господи, я же никому об этом не говорила...
Откуда взяться друзьям, если восемнадцать лет был заперт в четырех стенах? Это звучит неправдоподобно в просвещенный двадцать первый век, но все было действительно так. Родители подчинили меня своей воле, а поскольку жили мы с бабушкой, благополучно переживший войну, побывавшей в концлагере и занимавшей роль своеобразного рычага, управляющего межсемейными отношениями, то стоит ли удивляться, что наша жизнь была подчинена ей.
По ее указке меня с четырех лет стали приучать к труду. Тогда это подавалось под сладким соусом заботы о будущем, пока не переросло в унизительную повинность. Что и говорить, если к десяти годам мое свободное время подчинялось графику. Пришла со школы, час отдохнуть, потом прополка (руками нарвать курам травы), полив из шланги, на велик и на огрод за километр от дома (та же прополка, но уже тяпкой), к семи нужно было успеть домой -- встречать пять коз и шесть козлят, кормить их, доить. Это было моей обязанностью, потому что у бабушки уже болели руки. К четырнадцати годам я уже два года, как бегала из школы домой на большой перемене (благо, школа была на соседеней улице), и доила животных в обед, ведь мама была на работе, отец -- на рыбалке или сенокосе, а бабушка -- слаба здоровьем.
Гулять с соседскими детьми меня не отпусксли: только под присмотром и только когда мать была дома. В остальные дни это считалось постыдным и бабушка укоризненно говорила, что только дурочки носятся по улицам друг с другом.