Здесь не было ничего нарочитого или кричащего — если бы город был мужчиной, то передо мной бы сейчас предстал по-немецки сдержанный русский викинг, обманчиво спокойный и простой.
Гуляя по набережным Риги, я с удивлением отметила, что этот чужой и ещё незнакомый город нравится мне даже больше, чем Париж — здесь не было той легкомысленной игривости, что питала воздух французской столицы; латвийская же сдержанность внезапно пришлась мне куда больше по душе парижской фривольности.
Правда, и погода выдалась замечательная: я пробыла в городе целых два дня, и оба дня было тепло и солнечно. Наслаждаясь солнцем, балтийским морем, я отпраздновала свой день рождения на набережной… съев блин с нутеллой (тут я себе изменять не стала) под звуки морских волн, по волею случая забежавших через рижский залив, к берегу.
Телефон я с собой брать не стала — набережная была не так далеко от моего отеля, поэтому потеряться я не боялась.
Я боялась другого: потерять то странное чувство, которое заставило меня прилететь в этот город. Я жила… как будто в предвкушении чего-то сказочного, волшебного.
И это мне нравилось.
Я неспешно провела целый день наедине с собой, не отвлекаясь на электронные поздравления от банка и магазинов одежды, не проверяя смски и чаты в мессенжерах.
Всё это я сделала уже вечером, после того, как приняв душ, открыла бутылку охлаждённого шампанского, заказанного прямо в номер.
Разумеется, ни одна бочка мёда не могла бы обойтись без ложки дегтя, и этим дёгтем оказался звонок от моей мамы.
Мама, конечно же, не смогла спокойно принять изменения в моих планах. Мне задали тысячу вопросов: как я себя чувствую, тянет ли меня совершать какие-то глупости, хочется ли мне секса… ну и прочее, прочее, прочее — такое, что обычно дочери изо всех сил скрывают от своих матерей.
К сожалению, моя мама была ученым, медиком, а потому я с детства привыкла отвечать на подобные вопросы.
В разговоре мама упомянула про кулон — тот самый, который они с отцом подарили мне на моё восемнадцатилетие, и который я потеряла где-то в парижском аэропорту.
Когда я упомянула об этом в разговоре с мамой, моя родительница страшно всполошилась, требуя, чтобы я немедленно вернулась в Англию. Даже не просто в Англию, а к ней и отцу в Оксфорд.
Если честно, мама так переживала, что я сначала подумала, что у них с отцом что-то случилось, лишь спустя какое-то время до меня дошло: дело не в родителях, дело в потерянном кулоне.
— Это плохой признак, — как заведённая, повторяла мама. — Плохой. Очень плохой. И у меня тревожное предчувствие. Тебе лучше вернуться назад, в Оксфорд. Поживёшь какое-то время у нас, пока всё не затихнет.
Вообще, мама никогда не была суеверной, поэтому её реакция меня просто шокировала.
«Плохой знак, тревожное предчувствие»…
А потом я даже обрадовалась: получается, мама не всегда была холодным, рациональным ученым, если так отреагировала на потерю украшения. И получается, она беспокоилась обо мне.
— Мам, что со мной может случиться в центре Европы? — спросила я, мысленно улыбнувшись. — Латвия — тихая страна, без терактов и забастовок.
— Ты не понимаешь! — воскликнула мама. — Дело не в терактах. Тебе надо незамедлительно вернуться домой.
— Мам, да я и собиралась вернуться уже завтра.
Мой рейс был только вечером, но маме я говорить этого не стала.
— Завтра? — переспросила мама.
— Завтра, — подтвердила я, мысленно представляя, что теперь мне ещё придется ехать в Оксфорд… которого я, после историей с Джошем, всячески старалась избегать.
— Ну… хорошо, — мама, казалось, уже полностью смерилась с моим ответом, как вдруг она по новой спросила:
— А ты не можешь приехать пораньше?
Это было неожиданно, странно, непонятно… мои родители никогда особенно не переживали за меня; да я была единственной, кто безвылазно сидел в школе все каникулы и большинство праздников, когда остальные девочки разъезжались по домам. Раньше родителей не переживали за моё состояние. Что изменилось?
С этой мыслью я провела остаток дня, с ней же и заснула, решив, что билеты на более раннее время проверю с утра, как только проснусь.
Я засыпала, проваливаясь в темноту, наполненную размеренной латышской речью, звуками редких автомобилей и тихим воркованием голубей, доносившимся через приоткрытое окно.