Эта причина сокрыта от глаз: истинная гармония не может быть явной (fr. 54). Из-за того, что люди живут словно во сне (fr. 1), одновременно присутствуя и отсутствуя (fr. 34), высшая реальность ускользает от них. Тот, кто поистине мудр, «ищет себя» (fr. 101) в уединенном созерцании; иначе говоря, он ищет в самом себе ключ к тайнам вещей. Делая так, он обнаруживает, что все есть одно (frr. 10, 41, 50) и что это единство Целого есть цель (γνώμη) Бога, который изнутри вещей управляет ими (fr. 41).
Одним словом, мудрец находит мир и покой в Боге. Другой иониец, Архилох, размышляя над крайностями человеческих страданий, видит единственное средство от невзгод судьбы в стойкости (τλημοσύνη) смелого сердца.[89] Этот чистый порыв духа является характерной особенностью греческой мудрости. Еще в IV в. н. э. Саллюстий, друг Юлиана, говорит, что добродетель стойкости помогает обрести счастье.[90] Но он добавляет, что души, живущие в согласии с этой добродетелью, соединяются с богами и разделяют с ними власть над миром. Они постигают замысел Бога и остаются верными ему. Именно такова цель греческой философии начиная с V в. до н. э. Можно сказать, что из тех, кто жил до Платона, именно Гераклит Эфесский, который, возможно, изобрел само слово философ, наиболее ясно показал путь, ведущий к этой цели.
III. Особенности эллинизма и влияние Платона
Мы рассмотрели на примере некоторых греков классического века две формы личной религии, т. е. единения личности с божественным. Есть вполне конкретная форма этого единения, когда человек ощущает нежность и даже любовь к тому или иному из олимпийских божеств. И есть внутренняя форма, когда человек ввиду окружающих страданий и непостижимости воли Божией желает покинуть этот мир ради мира богов, или ищет возможности проникнуть в Божий промысел, или отказывается от самого себя с целью принять течение событий как промысел мудрого и справедливого Бога.
Мы должны теперь постараться определить, каким образом на эти позиции повлияли, во-первых, завоевания Александра и его преемников, открывшие то, что историки называют эллинизмом, а во-вторых, взгляды Платона.
Относительно первого пункта следует сделать одно осторожное замечание. В целом, там, где нет прямых свидетельств, всегда сложно измерить влияние политических коллизий на религиозные склонности индивидов. В том, что они влияют на внешние, социальные стороны религии, не может быть сомнений. Так, во время походов Александра два главных политических фактора — утрата автономии греческими полисами и контакт (а потом и смешение) греков с жителями Востока — отчетливо наложили свой отпечаток на сферу религии. С одной стороны, божества-покровители греческих полисов потеряли свое былое значение. Это бесспорный факт. Даже если внешняя форма культа, например в консервативных Афинах, не изменилась, все же совершенно ясно, что отношение граждан к Афине было иным в V столетии, когда Афина являлась символом афинской империи, когда в Парфеноне на хранении лежало золото, оберегаемое Афиной, и когда Hellenotamiae[91] подносили богине в качестве «первых плодов» (aparche) одну шестую часть дани, собираемую с подчиненных союзников.[92] Естественно, отношение людей к богине в то время было не таким, как в 304 году, когда Деметрий Полиоркет велел установить в Парфеноне свою статую как воплощение живого бога и как брата Афины.[93] Более того, контакты Греции со странами Востока вводят в Грецию новые культы и готовят путь к синтезу, обыкновенно называемому синкретизмом. Но как все это могло повлиять на глубинные чувства? Как, в частности, воздействовало это на личную набожность какого-нибудь скромного аркадского пастуха, батрака, моряка? И как повлияло на благочестие семьи? Почему, каким образом великие политические события могли находить отклик в сердцах всех тех простых людей, которые, как встарь, были заняты своими повседневными трудами, которые, как и прежде, работали на полях?
В первую очередь это относится к первой форме личной религии, которую символизирует пара Ипполит— Артемида. Но можно сделать наблюдение, которое касается в большей степени второй формы. В сфере религиозного чувства влияние духовного героя — философа у древних, святого у христиан — может значить куда больше, чем любое политические влияния. Приведу очень понятный пример из истории христианского благочестия. Как известно, образ Иисуса менялся в течение столетий, а вместе с ним и отношение христиан к Господу. Византийцы знали его в основном как Христа Пантократора, Господина Вселенной, представленного в мозаике, украшающей купола и апсиды многих церквей Греции, Италии и Сицилии. В прямой связи с Пантократором в эпоху Высокого Средневековья стоит образ Христа во Славе, который украшает тимпан над главным порталом романских церквей. В XIV в. появляется и расцветает образ Христа в страстях, окровавленный Христос, Христос, распятый на кресте и склонивший свою главу, что часто живописуется в самой реалистической манере. Вполне естественно полагать, что этот образ имеет непосредственную связь с ужасными событиями XIV столетия: бесконечными войнами между итальянскими городами, Столетней войной во Франции, и особенно Черной смертью, которая опустошала тогда Запад. Разумеется, эти события могли произвести какие-то изменения, но не они существенны для объяснения. Истинная причина лежала в личности одного святого — Франциска Ассизского, физически переживавшего страдания Иисуса.
89
θυμέ,θύμ' άμηχάνοισι κήδεσιν κυκώμενε [«Сердце, сердце мое, подавленное скорбями тяжкими, воспрянь!»], fr. 67а Diehl, 66 Edmonds. Об идее άμηχανίη [нужда, отчаяние1 ср. Pfeiffer, loc. cit. άνηκέστοισι κακοίσιν [«тяжелейшие невзгоды»!, 7 Diehl и 9 Edmonds.
91
Афинские чиновники, заведовавшие союзной казной, которая сначала хранилась в Делосе, потом в Афинах. (Прим. пер.)
92
М. N. Tod, Greek Historical Inscriptions (Oxford, Vol. I, 2d ed., 1946; Vol. II. 1948) I, No. 30.
93
Относительно этой даты ср. W. S. Ferguson, Hellenistic Athens (London, Macmiilan, 1911), p. 118.