Он не задерживается здесь слишком долго, ибо через несколько дней после своего прибытия получает от Исиды приказ отправиться в Рим. Там он ведет такую же жизнь, как и в Кенхрее, непрестанно вознося молитвы в храме Исиды на Марсовом поле;[157] но через год (XI. 26, 4) ему возвещают в ночном сне, что он должен быть посвящен в мистерии Осириса (XI. 26, 4-28, б).[158] Он подчиняется, хотя его кошелек уже сильно опустошен расходами на первое посвящение, путешествием в Рим и тратами на жизнь, которая в столице обходится дороже, чем в провинции (XI. 28, 7). Наконец, в очередном сне, Луций получает приказ совершить третье посвящение. Немного удивившись сперва этой щедрой благосклонности божества, Луций тем не менее подчиняется. Он вознаграждается Осирисом, который предрекает ему блестящую судебную карьеру,[159] и входит в коллегию пастофоров (XI. 29-30). С тем и заканчивается роман.
На XI книгу Метаморфоз существует обширная литература,[160] поэтому на первый взгляд не кажется, что о ней можно сказать что-нибудь новое. Но книги и статьи на эту тему либо рассматривают ее в контексте культа Исиды, либо, затрагивая конкретный случай, разбирают пассаж о мистериях (XI. 22-24). Мой замысел иной и в каком-то смысле нов. Несомненно, уже все было сказано о мистериях Исиды. Испробованы все возможные подходы: сравнение с Элевсинскими мистериями и гипотеза о некоей мистической драме, разворачивающейся перед Луцием (Лафайе, Кюмон);[161] трактовка событий через состояния транса и магические приемы (де Йонг)[162]; объяснение их древнеегипетской религией и идеями о мировых стихиях (Рейценштейн).[163] Все это, однако, выглядит довольно натянутым,[164] и мы бы потратили время впустую, стремясь разгадать те секреты, которые Апулей желал сокрыть. То, что нас здесь интересует, это чувство Луция к Исиде, т. е. его религиозная позиция. С этой точки зрения мы спросим себя, во-первых, каково значение XI книги и какова ее связь с романом как целым. Во-вторых, рассмотрим две темы, непосредственно связанные с нашим предметом, — единение с Богом, призвание Луция и его внутреннее поклонение богине.
Автобиографическая ценность книги XI
Прежде всего выясним, какая связь существует между XI книгой и остальной частью Метаморфоз.
Есть два способа подхода к роману Апулея. Например, в нем можно видеть просто некий забавный рассказ — основанный на каком-то греческом романе (Осел Лукиана предлагает параллель), — к которому Апулей мог добавить назидательное заключение, не имеющее непосредственной связи с предыдущим изложением.[165] Или можно предположить, что Апулей с самого начала знал о событиях, которые произойдут в конце романа, и мог соответственно рассматривать весь роман как историю греха и воздаяния, как метаморфозу в собственном смысле слова — т. е. переход от жалкого состояния грешника к чистой и праведной жизни. Лично я склоняюсь ко второй трактовке, и вот почему. 1) В самом тексте имеются довольно ясные указания на то, что роль Исиды в XI книге воспринимается как противоположная роли Фортуны, или Судьбы, в остальной части романа, и что поэтому эти две божественные силы контрастируют друг с другом, причем Исида в конце побеждает. 2) Очевидно, что неудачи Луция и его нравственная деградация в действительности являются следствиями греха, от которого он очищается и спасается благодаря Исиде, переходя к новой жизни.
Лейтмотивом произведения, особенно заметным начиная с VII книги,[166] является именно то, что Луций — игрушка в руках Судьбы. Когда бы ни казалось, что положение Луция вот-вот улучшится, что он наконец-то достигнет безопасного прибежища, Фортуна бьет по нему еще сильнее. Рассмотрим один пример из книги VII. В начале этой книги, после того как осел спасся от разбойников, муж его соратницы по плену, Хариты, в освобождении которой он участвовал, желая показать свое расположение, отдает его табунщику, чтобы он мог спокойно пастись на полях. Но вместо того чтобы отпустить осла на пастбище, жена табунщика заставляет его круглый день вращать мельничный жернов, понукая его всякий раз, как он останавливается. Однажды его все же отправляют на поля, но оказывается, что соседство с конями — сплошные мучения для осла. Так что «на удрученного такими бедами судьба обрушила новые мучения» (VII. 16, 1). Потом осла отделяют от лошадей, он думает, что спасся. Увы, только затем, чтобы попасть в руки мальчишки, который непрестанно мучает его: «Фортуна, поистине не насытившаяся еще этими моими мучениями, снова приготовила мне еще одно наказание» (VII. 17, 1). Мальчишка заставляет осла Луция взбираться на высокую гору, где рубит дрова и нагружает их на животного. Однако однажды осел, испуганный встречей с медведицей, пускается вскачь и кубарем скатывается с горы. Но попадает к злобным пастухам, которые, стремясь наказать его за то, что он покинул мальчика, собираются предать смерти: «Фортуна, упорно преследовавшая меня, с удивительной быстротой обернула мне во вред удобный случай к спасению» (VII. 25, 3). Позже, выставленный на продажу в людном и известном городе, возможно в Верее, что в Македонии, осел Луций, которого никто не хочет купить, попадает в руки людей самого низкого сорта — развратных жрецов Сирийской богини. «Но жесточайшая судьба моя, от которой не смог я убежать, куда б ни бежал, и гнева которой не смог смягчить перенесенными уже бедствиями, снова обратила на меня слепые свои очи» (VIII. 24, 1). Находясь в услужении у этих жрецов, как-то раз, по случаю пиршества в честь Атаргатис, данного в некоей деревне, Луций вновь оказывается в смертельной опасности. В самый последний момент, когда собака стащила олений окорок, повар уже готов зажарить и приготовить вместо него осла Луция. Тот бежит, и несется прямо в пиршественный зал, где крушит все на своем ходу. Еще раз он думает, что несчастья миновали его. Но тщетно: «...вот уж правда, что Фортуна не позволяет человеку, родившемуся в несчастливый час, сделаться удачником, и роковое предначертание божественного промысла невозможно отвратить или изменить ни благоразумным решением, ни мудрыми мерами предосторожности» (IX. 1,5).
157
cuitor adsiduus [«оседлый житель»), 26, 3. Ср. cultor inseparabilis («нераздельно живущий»), 19, 1.
160
Из самых последних можно назвать книги Беррета и Виттманна Н. Erbse, «Griechisches und Apuleianisches bei Apuleius», Eranos XLVIII.[1950] 107 ff., не рассматривает специально Met. XI.
161
G. Lafaye, Histoire du culte des divinités d'Alexandrie [Paris, 1884) 110; F. Cumont, Religions orientales, 4th ed., p. 245 n. 106. P. Foucart, Mystères d'Eleusis [Paris, 1914] 401 if., не склонен слишком тесно связывать мистерии Исиды с мистериями Элевсина.
162
К. H. Е. De Jong, De Apuleo isiacorum mysteriorum teste [Leiden, 1900]. Более развернуто — в его Das antike Mysterienwesen [Leiden, 1909], особенно 203 ff.
163
Reitzenstein, R. Die Hellenistischen Mysterienreligionen, 3d ed. [Berlin, 1927] 220-234. Ту же интерпретацию поддерживает Виттманн, подчеркивающий египетские элементы в ритуале, 112 f., 117 ff. Berreth, 109 ff., сравнивает Met. XI. 23, 7 с литургией Митры (Pap. Gr. Magicae, IV, 475-750). Наконец, см. в Vol. II. [1950], Nilsson M. P. Griech. Rel., pp. 606 ff.: он подчеркивает синкретические элементы в инициации.
164
По крайней мере в отношении деталей ритуала. Общее значение дано в XI. 15, 7 (речь жреца): ipsamque traditionem ad instar voluntariae mortis et precariae salutis celebrari [«И само посвящение отмечается как добровольная смерть и выпрошенное спасение»]. Это смерть и возрождение. И именно эту идею встречаем в XI. 23, 7 ff.: 1) смерть: accessi confinium mortis et calcato Proserpinae limine [«достиг я рубежей смерти, переступил порог Прозерпины»]; 2) возрождение в образе Гелиоса (24. 4-5): sic ad instar solis exornato me... excinc festissimum celebravi nata-lem sacrorum [«разукрашенный наподобие солнца... отпраздновал день своего духовного рождения, устроив обильное и веселое пиршество»].
165
Так R. Helm, «Märchen von Amor und Psyche», Neue Zahrb. XXXIII. [1914] 175 ff.: «Я твердо убежден... что XI книга с ее описанием мистерий в сущности является некоей чужеродной и темной заплатой на светлой и радостной одежде остального текста. Апулей... просто передал своими словами греческий оригинал о похождениях осла, который был человеком, да только не позаботился о развязке истории и поэтому изменил окон-
166
Ср. уже I. 6, 4: Aristomene... ne tu fortunarum lubricas ambages et instabiles incursiones et reciprocas vicissitudines ignoras [«Аристомен, не знаешь ты коварных уловок судьбы, непрочных ее милостей и все отбирающих превратностей»]; I. 7, 1: Sine, sine... fruatur diutius tropaeo Fortuna quod fixit ipsa [«Оставь, оставь судьбу насладиться досыта трофеем, который сама себе воздвигла»]. И наоборот, XI. 15, 4: Isidis magnae Providentia gau-dens Lucius de sua Fortuna triumphat [«радующийся промыслу великой Исиды Луций празднует победу над своей судьбой!»] Виттманн замечает, что тюхе появляется только однажды в лукиановском Осле, и здесь она — приветливая богиня: κάγω την Τύχην όρων ήδη άπαλόν μοι προσμειδιώσαν κτλ. [«Видя, что судьба теперь улыбается мне приветливо». — Пер. Б. Казанского]. Ср. Met. VII. 20, 1: Sed in rebus scaevis adfulsit Fortunae nutus hilarior [«Но в жестоких бедствиях Фортуна ласково мне улыбнулась»], но с добавлением: nescio an futuris periculis me reservans [«... для того, чтобы сохранить меня для будущих опасностей»]. Излишне говорить, что этот мотив Фортуны (Тюхе) очень распространен в греческом романе. Ср. Е. Rohde, Der griechische Roman und seine Vorläufer (1st ed., Leipzig, 1876), p. 493, 2; Kerényi, Die griechisch-orientalische Romanliteratur (Tübingen, 1927), index, s. ν. Τύχη, и, для Апулея, p. 179 ff.