Другая связь между книгой XI и другими книгами состоит в том, что она затрагивает тему переворота, перехода от нечистого состояния к чистому. Это тоже подчеркивается священником после чуда: «Сделавшись... рабом сластолюбия, ты получил роковое возмездие за злосчастное свое любопытство» (XI. 15, 1 ). Приводятся две причины падения и деградации Луция: во-первых, любопытство к магии, приведшее его к неудачным опытам в Гипате (II. 1, I);[172] и, во-вторых, любовные отношения с Фотидой, юной служанкой колдуньи Памфилы. Эта последняя причина довольно необычна для античного автора, ибо древние рассматривали любовь самое большее как слабость, но никак не грех. Более того, пример с Ипполитом показывает, что отвержение любви фактически наносит оскорбление богине, т. е. Афродите. Можно задаться вопросом, действительно ли в выражении «рабом сластолюбия» акцент ставится не на «рабом»; но древние не имели предубеждений подобного рода.[173] Кроме того, грубые промахи Луция выглядят скорее неосторожными, чем греховными. Именно через ряд неблагоразумных действий — связь с Фотидой, дилетантство в магии, к которой его подталкивало любопытство, — попадает Луций в сети Фортуны, являющей свою неумолимость. Но даже в обличье осла Луций сохраняет инстинкты неиспорченного жизнью, честного юноши.[174] Тем не менее заметно, что фривольный тон с I по X книги контрастирует с твердой дисциплиной, наложенной на Луция в книге XI.[175]
Поэтому можно говорить о своего рода преображении. Поскольку же никакое преображение не может быть понято иначе, чем в связи со всем предшествующим образом жизни, существует очевидная связь между книгой XI и остальным романом.
Далее, все интерпретаторы этой книги отмечали, что повествование в ней приобретает автобиографический характер, особенно с момента прибытия Луция в храм Кенхрея. Здесь заметны нотки особой теплоты и искренности; тот, кто говорит подобным образом, не может не быть посвященным, не может не привлечь в описание собственный опыт. То, что сперва кажется просто сильным впечатлением, оказанным на читателя,[176] позже подтверждается обмолвкой — возможно, намеренной — в самом тексте, в разделе 27. Луций находится в Риме; проходит год, как его извещают во сне о том, что ему необходимо принять посвящение в мистерии Осириса от некоего пастофора по имени Азиний Марцелл. Последний, со своей стороны, получил внушение от бога, что он должен посвятить «уроженца Мадавры, человека очень бедного» (XI. 27, 9).[177] Этим уроженцем Мадавры является, несомненно, сам Апулей, который тем самым занимает место своего героя.
Таким образом, Апулей говорит от своего лица. Нам известно, что он был набожен; он говорит в Апологии о статуэтке Гермеса, к которой обращал свои молитвы.[178] Нам известно, что он был посвящен в различные мистерии.[179] Нам также известно, что он практиковал магию; по крайней мере его обвиняли в занятии ею и даже устроили процесс против него по этому обвинению; он не очень умело отбивался от этого обвинения: его защита, о которой мы читаем в Апологии, звучит едва ли убедительно. Если мы будем помнить обо всем этом, оценка XI книги и связь ее с остальной частью романа приобретет еще один интересный аспект. Речь уже не идет об искусственном соединении какого-то греческого рассказа — который как будто бы старается нас уверить, что он лишь занимательная история — с назидательной концовкой. Форма такого рассказа, впрочем, осталась, но Апулей полностью изменил дух. Произведение, во всей его полноте, становится свидетельством о человеке. Луций был наказан за то, что пытался практиковать магию. По той же причине и Апулей пережил очень серьезные гонения, которые могли стоить ему жизни. Как и Луций, он в то время был молодым человеком.[180] Не резонно ли предположить, что память об этом событии продолжала довлеть над его воображением, когда он писал Метаморфозы, и что он здесь представил нам историю души, которая пала, которая пострадала из-за этого падения и которую милосердная Исида возвысила и спасла?
172
Смысл темы curiositas хорошо прояснен Виттманном (81 f.), который цитирует Ps.-Apul. Asclep. 14 (312. 21 N.-F.): haec (pietas) est nulla animi importuna curiositate violata philosophia [«подобное (благочестие) является философией, не опошляет несносным любопытством души»].
173
Ср., напр., о девушках в гостиницах F. Poulsen, Römische Kulturbilder [Copenhagen, 1949], S. 184 1.
174
Ср. VIII. 29, 5; Луций чувствует отвращение к развратности жрецов Сирийской богини («Не могли мои глаза долго выносить такого беззакония» и т. д.). В IX. 27, 1-2 Луций наказывает некоего любовника, и в X. 34. 5 он стыдится пятнать свое тело соитием с проституткой. Наконец, в XI. 14, 4, Луцию стыдно являться прилюдно нагишом. Совершенно иного настроения придерживается Лукиан, Ass 56: «Так, изгнанный, обнаженный, украшенный цветами и надушенный, я лег спать перед ее домом, обняв голую землю. С рассветом я голым прибежал на корабль и рассказал брату мое смехотворное приключение».
175
XI. 6, 7 (tenacibus castimoniis [«примерным послушанием»]); XI. 19, 3 (castimoniorum abstinentiam satis arduam [«пылал страстным желанием подчиниться этим приказам»]). Подобно άγνεία, слово castimonia (или castimonium) амбивалентно. Оно может означать воздержание от определенной пищи, и мы знаем, что посвященные Исиды часто соблюдали такое воздержание (XI. 21,8), особенно перед инициацией (XI. 23, 28, 5; 30, 1). Фраза в XI. 30,1 звучит так: inanimae... castimoniae iugum subeo [«принимаю на себя ярмо воздержания»]. Но castimonia во множественном числе, без связанного с ними детерминатива, похоже, включает в себя по крайней мере воздержание от сексуальных контактов, и именно таков первоначальный смысл castimonia (Ср. Livy, XXXIX. 9,4). Если это так, мы лучше поймем religiosa formido [«религиозный трепет»] Луция перед посвящением (XI. 19, 3). Он не испытывает страха перед церемонией как таковой; это только позднее священник объясняет ему, как она опасна (XI. 21, 6). Далее, он опасается своей неспособности поддерживать послушание новой жизни, боится нарушения своего sacramentum [обязательства](Х1. 15,5). Во-вторых, чем больше читаешь о картине уединенной жизни Луция в храме Исиды, тем меньше чувствуешь, что такая жизнь может терпеть сластолюбивые развлечения. В-третьих, эта картина в Met. XI., похоже, образует зримый контраст с распутной жизнью Луция из Met. II. О целомудрии жрецов Исиды см. также К. Η. Е. de Jong, Das antike Mysterienwesen, 69 ff.
176
То, что Апулей говорит в Метаморфозах именно о себе, уже чувствовал Августин (Civ. Dei XVIII. 18 [II. 218, 5 ff. Dombart]): «Ибо и мы, бывши в Италии, слышали подобное об одной местности этой страны, где, говорили нам, женщины, содержащие постоялые дворы и обладающие такими скверными искусствами, дают обыкновенно, каким хотят или могут, путешественникам в сыре нечто такое, от чего эти мгновенно превращаются во вьючных животных и таскают на себе какие-нибудь нужные тяжести, и затем, по окончании работы, снова принимают прежний свой вид. При этом их смысл не делается животным, а остается разумным и человеческим, подобно тому как Апулей в своем сочинении под заглавием: "Золотой Осел", рассказывает о себе действительный или вымышленный случай, будто он, принявши яд, сделался ослом, сохраняя человеческую душу».
177
De eius ore... audesse mitti sibi Madaurensem, sed admodum pauperem. Относительно последнего пункта ср. Apuleius, Apologia 23, 1-2: [«мне... осталось от отца что-то около 2 миллионов сестерциев, но эта сумма несколько поуменьшилась из-за моего продолжительного путешествия, длительных занятий науками и подарков, которые я нередко делал людям»]. Ср. Met. XI. 28, 1 : [«я медлил... из-за недостатка средств. Жалкие крохи моего наследства были истрачены на путешествие»].
179
Apul. Apol. 55, 8: sacrorum pleraque initia in Graecia participavi. [«В Греции я был посвящен во многие священные обряды»]. Ср. Met. III. 15, 4: qui... sacris pluribus initiatus profecto nosti. sanctam silinti findem [«как... посвященный во многие таинства, в совершенстве умеешь хранить святой обет молчания»].