Александр знал о существовании и Северного и Южного обществ, знал об их целях, знал их имена. Постарались доносчики: Шервуд, Бошняк, позднее Майборода, писали, что все они плохо кончили. Бошняк был образованным человеком, с Карамзиным знаком, а потом активно помогал следствию.
Царь не стал преследовать заговорщиков. Оставил все как есть и уехал в Таганрог. Почему? «Не мне их судить» — трагическая фраза, потому что Александр и декабристы, по сути дела, хотели одного и того же — дать стране конституцию и освободить крестьян. Но Александр к концу жизни понял, что при современном ему состоянии общества это невозможно. (Попробуй насадить в стране «капитализм с человеческим лицом», когда шестьдесят процентов, а может, и того больше, населения обожает Сталина.) Но декабристы — молодые и горячие — осуществили свой бунт и окончательно завалили дело, уж кого они там «будили» и зачем — дело десятое. С. В. Мироненко (директор Государственного архива Российской Федерации — какая благость — все документы под рукой!) пишет: «В стране возникла… парадоксальная, но если вдуматься, то вполне законная для деспотических государств ситуация: сторонники перемен таились друг от друга. Правительство, намекая на возможность коренных реформ, держало в величайшей тайне все свои практические шаги в этом направлении. Передовое дворянство, видя в реальной жизни лишь продолжение прежней политики, вынуждено было создавать тайные общества».
Собственно, для меня здесь главный вопрос: на кого падает ответственность за казнь пятерых, за каторгу и ссылку сто двадцать одного декабриста, за погибших во время восстания людей, за пропущенных сквозь строй солдат, их сотни — на Александра Павловича или Николая Павловича Романовых?
В 1856 году (на троне Александр II) декабристам была объявлена амнистия. Оставшиеся в живых вернулись из Сибири. Александр II заказал барону Корфу («однокласснику» Пушкина, Кюхельбекера и Пущина) написать книгу о восстании 14 декабря. Общество всколыхнулось. Тридцать лет о них не только не писали ни строчки, в частных разговорах декабристов запрещено было поминать. Барон Корф аккуратно написал свой труд «Николай I и 14 декабря», думаю, что, излагая материал, он был перед собой вполне честен.
«Благодушная мысль монарха склонилась к тем несчастным, которые, быв увлечены, одни обольщением самонадеянности, другие неопытностью молодости, тридцатилетними страданиями искупили свою вину». Цензуру смутило слово «страдание». Автор исправил: «…тридцатилетним заточением и раскаянием».
В обществе выход книги Корфа был принят как некий положительный знак, как «оттепель», но неожиданно разгорелся спор о личности Александра I. Корф в своей книге процитировал письмо юного Александра (еще при Екатерине II было дело) своему приятелю Кочубею. Я уже приводила отрывок из этого письма в начале книги. Вот его полный текст: «Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен выйти на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями, а между тем они занимают здесь высшие места, как, например, Зубов, Пассек, Барятинский, оба Салтыкова, Мятлев и множество других, которых не стоит даже называть и которые, будучи надменны с низкими, пресмыкаются перед теми, кого боятся. Одним словом, мой любезный друг, я сознаю, что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь, и еще меньше для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим образом. (…). В наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя, несмотря на то, стремится к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправить укоренившиеся в нем злоупотребления? Это выше сил не только человека одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения, а я постоянно держался правила, что лучше совсем не браться за дело, чем исполнять его дурно…»