Соседа Степаном звали. По фамилии был он тоже Михайлов, и к матери моей, Степаниде Михайловой, с большим почтением относился. Уважал характер - сильный, прямой... Степан сапожничал. Внучка у него была редкой красоты. Девочка кудрявая - Дарья. Дашка Михайлова... Моя детская первая любовь.
Часто к деду Степану родня приходила. Недалеко, в поле, табором цыгане вставали. Смотришь - по улицам не местные ходят. И всё-то они знали - у кого кур воровать, у кого - не воровать. Бедный человек - это для них святое было: бедного обидеть - грех большой.
Это были не те цыгане, которые теперь на вокзалах встречаются. Не могу их уважать. И не столько за то, что многие из них анашой торгуют, а за то, что обманывают самого простого, наивного человека. Самого доверчивого отыщут - и вокруг пальца обведут. Последнее отберут... Не могу переносить тех, кто доверчивых грабит.
Нет, цыгане моего детства были другие. И в таборе у них я по нескольку месяцев пропадал. Мама всегда переживала за меня. Но Степан говорил ей: "Не трогай Саньку. Пусть на воле поживёт. Не беспокойся за него".
В таборе меня поражало всё. И скачки на конях, и взрывной цыганский темперамент, и пляски, и громкое пение. И бывало, что такие буйные споры вспыхивали - разрешались поединками на ножах. Но наступало время, когда вмешивался старший в таборе - глава. И всё успокаивалось: подчинялись ему беспрекословно. И великое уважение к отцу, к матери, к женщине я видел у них - такое уважение, которое и должно быть в нормальном обществе, не искажённом пороками городской цивилизации...
Особенно я любил вечернее время у костра, когда всё вокруг замирало. Только треск сгорающих веток был слышен. И лились грустные цыганские песни в поле, под темнеющим небом, в сумерках - я всегда ждал этого часа. Рассаживаются они вокруг огня, и душа замирает - вот, вот она, красота, сейчас! И с тихого такого запева всё начинается. И переходит всё в многоголосье - ширится оно. И думаешь: Боже, какая же непостижимая красота вокруг! Заря угасает, темнее становится, темнее. А они - поют! И поют до самого утра. Такое очарование от костра, и такая прекрасная грусть над полем летит: "Ой, да не будите..." Боже, как же они пели!
Нет, не зря любили цыган все наши классики - и Пушкин, и Достоевский, и Толстой, и Лесков. Восхищение вызывает народ, который в такой степени сохранил связь с природой. Северные народы сохранили - и цыгане. Да, они с природой - едины, и мальчишкой я чувствовал: красота - тут, в этом... Снимался в "Очарованном страннике" по Лескову - вся душа изболелась. Так вспоминалось всё. Ушедшее.
В Москве у меня много знакомых артистов - цыган. Я дорожу знакомством с ними, с их семьями. С которыми я снимался в фильмах - с теми очень дружен. Каждая наша встреча - как напоминание о давнем: о детстве, воле...
И ещё что в детстве удивляло - всяк хорош сам по себе. А зла от людей иногда многовато происходит. Учился со мной в одном классе Володя. И такой умный это мальчишка был! У него нога и рука от рожденья оказались парализованными... Он как-то стыдливо всегда придерживал больную руку здоровой и волочил ногу. Страдал, что этим он отличается от нас... Лицом, кстати, красивый. Ласковый, добрый. Так ему прохода не было. Колченогим обзывали. Обижали, унижали... И потом много раз замечал: люди, позволю себе сказать, ущербные бывают заметно умнее окружающих, а главное - добрее. И это - не заискивание перед окружающими.
Человек ведь бывает добр или недобр вовсе не от условий счастливых или несчастливых, а просто от самого своего рождения. Дар ему положен такой от Бога. Вот, у Володи-то как раз был такой дар. Видимо, человек, знающий, что такое горе, как-то поднимается душой над нашей грешностью и суетой... Я часто заступался за него. Только сам был в то время хлипкий, тощий, бледный. Малосильный... Меня, правда, тоже тогда обзывали. "Скелет" и "Кащей".
Я не верховодил никогда. Потому что, честно говоря, не умел, да и не хотел. А временами вообще бывал болезненно стеснительным в детстве. Иногда мне кажется, что смахивал я, наверно, на какого-то блаженного. Меня легко было обмануть, перехитрить, объегорить. Я сразу покупался на любое участливое слово. Какой-нибудь пустяк копеечный, никчёмный подарочек мне сунут - и весь я в ответ распахнут, и счастлив от этого, и в огонь и в воду за таким человеком готов был пойти.
И вот мальчишкой увидел я в одном из журналов репродукцию с картины Айвазовского. "Девятый вал". И ошалел там, в дикой степи, от невиданной красоты. И стал я собирать всё, что связано с морем, с морской службой. Сначала картинки, конечно. Они мне прекрасными казались: в них была загадка! Потом пуговицы с якорями собирал.
Мама мне гармошку-двухрядку тульскую купила, чтобы я к музыке приобщался, чтобы образовывался. А я её на тельняшку выменял... Отхлестала она меня за это полотенцем.
Но уже к четвёртому классу появились ещё у меня бескозырка и фланелька. Их я выменял у заезжего моряка на фотоаппарат "Смена-2". Ещё собирал вырезки о Нахимовском училище. И после четвёртого класса решил туда поступить. Тайно, конечно. Мать и слышать ни о каком море не хотела. Она всегда боялась за меня очень...
И вот, сел я на поезд однажды, без документов, без денег. Само собой и без билета: зайцем собрался до Ленинграда доехать, а там уж - будь что будет. Но меня сняли с поезда и привели домой. Не удалось далече от родимой станции уехать. А мать на этот раз не только полотенцем меня отхлестала, но ещё и на колени поставила на ночь - для пущего вразумления.
Но я ещё раз убежал. И вновь - неудачно... Однако мечта моя - связать свою жизнь с морем - осуществилась. Произошло это, конечно, много позже.
КАК ДЫШИТ ДЕРЕВО
Отец мой кем только за свою жизнь не работал! Преподавал в ФЗУ, самодеятельный театр создавал - в нём играл, и был мастер на все руки: и по дереву, и по камню, и по металлу. Сейчас посёлке Шишкино Читинской области остались следы памяти о нём. Шкафчики резные в домах висят, отцом сделанные. Кому-то он комод соорудил, кому-то - печь сложил, кому-то камин. Заходишь в дом, а тебе бабульки показывают: "Яков Николаевич вот это сделал, вот это. Вот это вот ещё...". И любимая поговорка у него, и для мужиков - и для баб, одна была, ласковая: "У-у, моя - какая ты молодец!". Очень добрый был и открытый мужик.